Расцвет и закат Сицилийского королевства - Джон Норвич

Летом Вильгельм подошел к Салерно. Многие из старейшин города, поддерживавшие бунтовщиков, бежали, но оставшиеся вышли, чтобы приветствовать своего короля со всеми надлежащими изъявлениями привязанности и преданности. Вильгельм не слушал, он категорически отказался хотя бы войти в город. Измена его собственной столицы была из ряда вон выходящим предательством и заслуживала из ряда вон выходящего наказания. Салерно, без сомнения, постигла бы судьба Бари, если бы не вмешательство двух могущественных покровителей. Первым был небесный патрон города святой Матфей, по воле которого, как утверждает архиепископ Ромуальд, среди ясного и безоблачного дня на лагерь сицилийцев обрушилась буря столь яростная, что все палатки, включая палатку короля, были снесены. Таким образом Вильгельму дали понять, что, причинив городу какой-либо вред, он прогневит небеса. Вторым защитником стал тезка святого Матфея, уроженец Салерно, Маттео Нотарий, который уговорил Сильвестра из Марсико и Ричарда Палмера заступиться за его родной город.

Объединенные усилия двух Матфеев достигли успеха. Вильгельм ограничился тем, что приказал изгнать из города всех ненадежных и повесить всех причастных к заговору. Салерно был спасен.

Но хотя непосредственная опасность миновала, нанесенные раны так и не удалось полностью залечить. Когда в конце лета 1162 г. Вильгельм вернулся на Сицилию, он обнаружил, что остров охвачен религиозной враждой, небывалой в его истории. Король отбыл в спешке, отлично зная, что многие из тех, кто принимал участие в сицилийских восстаниях, получили по заслугам, и поручил одному из дворцовых каидов,[93] крещеному евнуху по имени Мартин (при поддержке палермского правительства), выследить и поймать их. Это был роковой выбор. Мартин чудом уцелел, когда мятежники разоряли дворец в прошлом году; его брат погиб во время резни, и с этого дня он питал глубокую ненависть ко всем христианам. Как только Вильгельм отплыл на континент в предыдущем марте, на острове начался подлинный террор. Повсюду шла охота на тех, кто когда-либо участвовал в заговорах или хотя бы высказывался против короля или его приближенных, а попутно сводились многие старые счеты между мусульманами и христианами. Те, на кого пало подозрение, проходили различные формы, а поскольку даже выжившего часто признавали виновным, таким образом можно было избавиться от всех нежелательных людей, какие бы нелепые обвинения ни выдвигались против них. Местные власти, которым было приказано провести расследования в подвластных им областях, были слишком напуганы, чтобы ослушаться. «Искупительные деньги» собирались даже в тех городах и районах, которые никогда не нарушали своих обязательств. Таким образом, порядок был восстановлен и государственная казна вновь наполнилась, но дорогой ценой. К уважению, которое, невзирая на все сложности, основная масса населения испытывала к центральному правительству, теперь примешивался нездоровый страх; и согласие, которое оба Рожера так старались установить между своими христианскими и мусульманскими подданными, было разрушено навсегда.

Одной из жертв стал Генрих Аристипп. Фальканд утверждает, что он принимал участие в последнем заговоре и лишил себя всякой надежды на прощение, похитив некоторых женщин из гарема для собственных нужд; учитывая возраст Генриха и то, что о нем известно, трудно сказать, какое из двух обвинений более невероятно. Имеется другое и гораздо более простое объяснение его гибели. Этот мягкосердечный ученый внезапно оказался в ином мире — мире заговоров, антизаговоров и придворных интриг во всей их силе и порочности. Его позиция с неизбежностью создала ему врагов; и когда этим врагам выдался случай его низвергнуть, они сделали это без колебаний, использовав оружие ему неведомое, против которого он был беззащитен. В результате старейший друг и преданнейший сторонник Вильгельма разделил судьбу его самого злобного противника; подобно Маттео Боннеллюсу, Генрих Аристипп окончил свою жизнь и труды в темнице.

Кризис миновал. В течение года Вильгельм потерял своего самого близкого советника, убитого на людной улице; собственного сына и наследника, пораженного стрелой у него на глазах; большую часть богатства страны и почти все, чем владел сам; а кроме того, в немалой степени, свою репутацию и самоуважение. Дважды его пытались свергнуть, и одна из этих попыток, почти удавшаяся, выразилась в том, что он вместе с семьей три дня находился по дворце в качестве пленника и ежечасно ожидал смерти, а пережив все это, обнаружил, что остров и континентальное королевство охвачены пламенем бунта. Случившееся, безусловно, служит оправданием политики Майо, как бы непопулярна она ни была; не прошло и года после смерти эмира, как Сицилийское королевство оказалось на грани развала. Но при этом всего только год потребовался Вильгельму, чтобы восстановить свою власть и пополнить казну; по возвращении в Палермо он держал бразды правления в своих руках более твердо и более уверенно, чем когда-либо прежде. Спустя несколько месяцев узники, томившиеся во дворце, предприняли новую попытку побега; им это не удалось, после чего король навсегда закрыл дворцовую тюрьму. За этим единственным исключением, в его царствование не было больше ни заговоров, ни мятежей.

Вильгельм был еще молод — не старше сорока. Он не раз проявлял свою силу и мужество, когда это оказывалось необходимо. Но теперь он вновь устранился от всех государственных забот, полностью передав правление в руки нового триумвирата, где место Генриха Аристиппа занял нотарий Маттео из Аджелло, а место старого графа Сильвестра, умершего примерно в это время, каид Петр, тот самый бесцветный евнух, который так неудачно действовал при Махдии, но поднялся в дворцовой иерархии до главного придворного камергера. Только один член прежнего правительства остался на своем посту — Ричард Палмер, избранный, но все еще не рукоположенный епископ Сиракуз. Вместе эти трое представляли три влиятельные группы королевских подданных — итальяно-лангобардскую буржуазию, мусульманскую бюрократию и латинскую церковь. Две группы оказались обойденными — греки и нормандская аристократия, которая если и играла какую-то роль в управлении страной, то еще меньшую, чем раньше. Но влияние греков быстро падало; а нормандские бароны могли винить в случившемся только самих себя.

Итак, Вильгельм, «строго повелев своим приближенным не говорить ему ничего, что могло бы нарушить мир в его душе», — как читатель может догадаться, мы опираемся в основном на свидетельства Фальканда — вновь ушел в личную жизнь, полную удовольствий. Но не вполне праздную, поскольку, как пишет Ромуальд Салернский, «в эти дни король Вильгельм построил около Палермо высокий дворец, возведенный с большим искусством, который он назвал Зиза;[94] и окружил его прелестными фруктовыми деревьями и красивыми садами, а каналы и пруды, населенные всевозможными рыбами, придавали необыкновенное очарование этому месту».

Предместье Зиза, протянувшееся от Порта-Нуово до северо-западной границы города, теперь значительно менее приятно, чем восемь веков назад; и пролетевшие столетия собрали спою дань и с самого здания. Недавно, однако, оно было тщательно отреставрировано и остается самой восхитительной после королевского дворца нормандской светской постройкой, дошедшей до нас. Внешне здание выглядит темного угрожающе; в XII в. дворцы еще строились с расчетом на то, чтобы при необходимости служить крепостью, а личный опыт Вильгельма в последние несколько лет отнюдь не способствовал тому, чтобы он решился нарушить это правило. Хотя маленькие квадратные башенки но углам и помещенные в нишах декоративные арки придают строению некую легкость, общее впечатление от него скорее устраизющее, нежели приятное; а зубцы вдоль крыши, пробитые з первоначальном антаблементе в XV или XVI в., из-за чего арабская надпись на фасаде превратилась в бессмыслицу, едва ли: логут улучшить впечатление.

Но войдем теперь в центральный зал дворца. Вы сразу оказываетесь в другом мире. Нигде более не проявляется с такой ясностью связь нормандской Сицилии с Востоком; нигде на всем острове особый талант мусульман создавать тихие тенистые обители, дарующие прохллду среди летней жары, не воплотился столь блистательно. Высокий потолок разделен на отдельные ячейки, в трех внутренних стенах сделаны глубокие ниши со сталактитовыми сводами, столь милыми сердцу сарацинских архитекторов. Вдоль всего зала, включая ниши, тянется фриз из мрамора и цветной мозаики; в центре задней стены он расширяется, образуя три медальона, в которых на фоне изящных арабесок лучники стреляют в птиц из-за дерева, а две пары павлинов с подчеркнутой беззаботностью клюют финики с веток низкорослых пальм. Нетрудно вообразить себе короля в этой очаровательной комнате, проводящего время с мудрецами или сожительницами и глядящего на залитый солнцем сад под успокоительное журчание воды, бегущей по мраморному стоку в декоративный канал и оттуда наружу, в садок для рыб.