Кросс на 700 километров - Инна Тронина

— Что вы хотели сказать? — Алиса гладила кошку с такой нежностью, будто простецкая рыже-чёрно-белая Муська была аристократических кровей. — Почему нам нельзя выходить в коридор? Мы же раньше это делали.

— Температура-то как у тебя? — Грилёв тёр и тёр седую щетину на щеках. — Ешь, ешь чернику. Для здоровья-то тебе как раз.

— Температура нормальная, и у Дениса тоже. Только ещё слабость остаётся, но это ничего. Мы в порядке. — Алиса постаралась улыбнуться.

— Одыбали, стало быть. Ходить можете. — Грилёв опять раскашлялся в кулак. Алиса молча кивнула, уже начиная догадываться. — Тогда ничтяк. Слушай, девка, внимательно. Я в делах ваших волоку — так уж вышло. Сашка Коваленко обещал забрать вас двадцать первого, через три дня. А до тех пор он с мотоциклистами своими где-то гонять будет. До Курска, что ли, или до Орла, я не понял. И все бы не против вас здесь подержать, да вот беда какая вышла. Фермерша-то козырная, из Завидова, подняла на ноги и бандюков, и легавых. Коны, связи у неё везде. Всю неделю, оказывается, вас с фонарями ищут. И в Тверской области, и в Московской. Дымок, слушок вонючий порхает. Я сейчас со знающим человеком говорил — не членоплёт какой, вверить можно. И я подкеросинил маленько, подзапутал его. Ему и невдомёк, что вы у нас кантуетесь. Он и рассказал мне всё. Завтра менты со шмоном сюда завалятся, так что канать надо вам по запарке. Нельзя оставаться, девка. Ксив у вас нет. Если найдут, васер голый. Тебя-то точно в «Кресты» окунут. А я там чалился — блюю до сих пор. Фермерша пеной исходит — внук-то у ней вольтанулся, совсем говорить перестал. Умом, стало быть, тронулся. Грешат, что вы его напугали так. Сын у ней прибабаханный, вот и внучонок тоже. А у фермерши наверху схвачено всё. Прибрать она вас хочет… Виноваты мы перед Сашкой Коваленко, что не соблюли вас до его возвращения, но делать нечего. И его подставлять — какой понт? Да, вот ещё!

Грилёв посмотрел в Алисино окаменевшее лицо, в её полные отчаяния глаза, и не смог унять дрожь в руках, в коленях.

— Тот человек сказал, что хаза московская, куда вы пилите, легавыми пасётся. Надыбали её как-то. Так что суйся туда вблудную. Курвы везде сыщутся, не одна твоя следачка. Высмотри, что да как. Поняла? Ну, вижу, сквасилась… Вы ж фартовые ребята!

— Я не могу больше!..

Алиса еле шевелила губами. Дениса пока, вроде, не вникал в их разговор, но и ему предстояло вскоре вновь бежать, скрываться, страдать.

— Коваленко обещал помочь нам, отвезти в Москву, дать крышу над головой. Мы могли бы дождаться в безопасности того человека, к которому направляемся. Коваленко хотел нас ночью на мотоцикле в Москву привезти и поселить у своих друзей-байкеров. А как мы до Москвы доберёмся, Пётр Тимофеевич? У нас нет денег, и никого знакомых там…

— Ну, девка, надо рогами-то шерудить! — Грилёв старался говорить сурово, даже жёстко, но голос его предательски срывался. — Не след вам в лесу три дня жить. И повязать вас там легавые могут. Я бы дал номер Коваленко, но нет его у меня. Директор наш, Ерёмин Андрей Сергеич, знает, но сегодня он не приедет сюда — выходной, воскресенье. Да и забздеть, испугаться может. Заметут вас здесь — лучше будет? И директору небо с овчинку покажется. И на Сашку Коваленко могут выйти. Скажут, что скрывал вас, бежать помогал. Медпомощь оказывал опять же… И в ментовку не слил, как положено. Так что ты не только о себе и Дениске думай, но ещё и о других, у кого задница задымиться может. Они ж как подельники твои пойдут.

— Откуда же там адрес знают? Ах, наверное, мать Дениса сказала! Та женщина, к которой мы едем, её хорошая знакомая, и только к ней в Москве Денис может обратиться… Но всё равно как-то нужно с ней связаться. Без неё мы ничего не добьёмся, а вернуться в Питер тоже не сможем…

— Девка, слушай меня внимательно! — Плешивый привстал со стула, через окно осмотрел двор, но ничего подозрительного не обнаружил. — Мы с Лёлькой хрустиков тебе насобираем. Не знаю, сколько найдём. Пьют у нас по-чёрному, порчушек много. Но сколько-то дадим вам, обещаю. Одёжки нет для вас — ни одного гнидника, как на грех. Кони, обувка то есть, какая-никакая есть у вас. Пойдёте так, чего ж делать. Как только сможете, барахлом разживётесь. По этому вас узнать могут. Лёлька отведёт в темноте до шоссейки, поможет «тачку» поймать. Проканаете как-нибудь. Лёлька в народе толк знает. Найдёт такого водилу, чтоб вас не сдал. До Москвы доедете, а оттуда легавой своей позвонишь. Узнаешь, в хате ли она. Скажи, что пасут жильё. Ничтяк, кинем их через плешь! Не фраера. А Коваленко-то вам и не найти будет, если Ерёмин не приедет вдруг и адрес его не скажет. Не заслабь только, девка! — Грилёв легонько потряс Алису за плечо. — Дыши ровнее. Вы, считай, уже в Москве. А мы тут скажем, что не было никого. Будут буровить — в несознанку уйдём. Я перетру, с кем надо. Ты за интернат не беспокойся. Думай лучше, как в Москве жить-поживать…

— Мне страшно, — честно призналась Алиса. — Вот теперь мне по-настоящему страшно. Когда мы шли, бежали на стрессе, в каком-то тумане, мне некогда было думать. Теперь же я не представляю, как вновь окунусь в этот ужас. Но, в то же время, я понимаю, что здесь оставаться никак нельзя. И мы обязательно уйдём.

— Вы, девка, многим на мозоль наступили. Потому линять вам надо. В Питере, в Твери, в других всяких местах засветились. А «братва» вся меж собой повязана. Ей без разницы, где вас искать. Будь уверена — и в Москве поджидают. Только не знают, когда и как вы там нарисуетесь. Устроят вам палево у хазы той легавой. Но я-то знаю, что вы невинно страдаете. Да что вы сделать-то могли — девчонка и пацан малолетний? Я бы дал вам адресок, и маляву с собой. Форточник один, кореш, живёт в Москве, в Кузьминках. Смолоду вместе работали. — Грилёв выразительно взглянул на Алису. — Но то — дело прошлое. Боюсь только, что и сейчас мусора к нему пожаловать могут, потому только соберу вас в дорогу. В крайнем случае, можешь на бане к бродягам притусоваться. Ваше дело справедливое, вам фарт пойдёт. Вы за правду страдаете, вам многое простится. Уж если одно у людей отнято, другое возвращено должно быть. Сашка-то Коваленко уважает вас, а это дорогого стоит. Прокоцанные вы уже, хоть и малые. Сашка — кандидат наук. Умный, а не брезгует нами. Многое понимает, да не всё. А теперь я от себя скажу. Пусть я — Петька Плешивый, вор, «законник», рецидивист, но вам добра желаю. У меня тоже сердце есть. Мы с Коваленко в том родня, что оба не любим приказы дурацкие — всем быть такими-то и поступать так-то. Фуфло! Что фартово для одного, для другого — амба. Я вот к чему — жизнь надо ясно видеть, а не сквозь цветные стёклышки; и подходить к ней соответственно. Хрустиков нет у вас, взять негде. Нужно будет вертануть, чтобы выжить — берите! Грабки не отсохнут. Но только не у бедных, не последнее. Вы заранее грехи свои искупили, и потому ответ держать не будете. Слушай меня, девка, я жизнь прожил, многое повидал. И я правду говорю. Люди вам много зла сделали, замутили поганку, и отныне вы сами вправе казнить или миловать. Одно только условие… — Грилёв опять со свистом закашлял в кулак.

— Украсть? — Алиса поняла, что хотел сказать старик. — Я не могу! Не имею права!

— А кто эти права дарует, девка? Не вертанёшь — не выживешь, — жёстко сказал Плешивый. — Права берёт тот, кто не бздит. По-твоему, пусть пацан голодает? И сама ты? Вам одёжа новая нужна, хаза, пожрать чего. Или лучше побираться? — В голосе Грилёва прозвучала презрительная усмешка. — Или натурой платить? Настоящий человек должен жить по понятиям. «Не верь, не бойся, не проси!» — только так! Да, вот какое условие. Папка с мамкой твои живы?

— Да, оба, — растерянно ответила Алиса, хотя давно уже ничего не знала про отца.

А теперь и насчёт мамы неизвестно. Можно представить, как она себя чувствует, когда от единственной дочки две недели нет вестей…

— А у тебя? — Вор притянул к себе Дениса, посадил на колени.

— У меня только мама.

Денис давно всё понял и потянулся за своим единственным костюмом, в котором убежал от фермерши. Все остальные его вещи пропали по дороге.

— Отец-то был у тебя? — продолжал допытываться Грилёв.

— Был. Погиб на морских учениях. Мы с мамой к нему на могилу ходили три раза.

Денис уже привык отвечать любопытствующим и потому не демонстрировал никаких эмоций.

— Значит, сирота ты, пусть и не круглый. И у меня в войну родители погибли. Отец — на фронте, под Сталинградом. Мамку из «мессера» расстреляли. И потому мне в жизни фартило. Тебе тоже подфартит, пацан. Защитить тебя некому, потому тебе другая защита дадена. Ладно, огольцы, пойду я. Надо с Лёлькой пошептаться, насчёт хрустиков договориться. А уж я по-своему, по-блатному помолюсь за вас. В Бога-то давно уже не верую. Мамка с крестиком на шее была, когда её фашист очередью прошил. Чем баба-казачка так Бога прогневала? Она ж тяжёлая была, отец после ранения завернул на пару дней перед новым, сорок вторым, годом. А она рожать должна была через месяц. Брат ли, сестра ли вместе с ней тогда погибли, не знаю. Но остался я один с той поры. А мамка-то, Катерина Игнатьевна, на шлях вышла беженцам хлеба до молока дать. Тут «мессеры» налетели. Не уберёг Господь… Я видел всё, десять годов мне было. Самого тогда задело, как тебя сейчас, потому и жалею. Первый мой шрам, а сколько их потом было, девка! Но Лёлька моя вон Николу-Угодника на стене держит. Хочет, чтобы вы помолились. Вдруг чудо случится? А я думаю — не нужно. Ваша правда с вами. Не заочкуйте только, ничего не бойтесь! Держите фасон! Очень уж много всякой мрази к вере приходит, когда слезу надо выжать, срок скостить. Что ж тебя вера не посетила, когда бомбил да втыкал? Грабки твои не отсохли? Я-то в детдоме тырить начал, потом сбежал — вольная жизнь поманила. Мора, цыган то есть, увёл меня с собой. Я-то вахлак полный был. Сперва на вассере стоял у магазинов; на майдане, на рынке работал. И Лёлька тоже… Мать её любовник под поезд кинул, без ног осталась. Лёлька её кормила, тырила в трамваях, потом — в поездах на доверие. Но Бога в свои дела мы никогда не впутывали, сами за всё отвечали. Много сирот вроде нас по прямой дороге пошли, и винить нам некого, кроме самих себя. Но если ты захочешь на дорожку помолиться, к Лёльке приходи. А я думаю — так масть пойдёт.