Четвертый тоннель - Игорь Андреев

Важно — развлекаясь с плохими, самому оставаться хорошим. Этому способствует внутреннее презрение к женщине. Ты-то знаешь, что она плохая, презираешь ее за низость, следовательно, как бы не пачкаешься в грехе. Остаешься выше — даже если она в этот момент сидит на тебе. Ну и репутацию береги. Во-первых, не пались. Не тот вор, кто ворует, а тот, кого поймали. Во-вторых, вслух осуждай плохих женщин, а также мужчин, которым с ними нравится, тогда станет ясно — ты другой. Побольше лицемерия — хорошо для имиджа. Все, включая жену, поймут, что такой правильный мужчина, как никто другой близок к богу. Бог ведь, по слухам, очень строгий и образцовый дядька. Аты почти как он.

Что касается хороших женщин — им крупно повезло. Их не презирают. Правда, и трахают не особо. Хорошая пусть тихонько мастурбирует в одиночестве и греет себя мыслью о том, что она — хорошая. Ее уважают — доверяют детей рожать и прибираться в доме — семейная карьера, которой можно гордиться… Стоп, неужели я сказал про жену «пусть мастурбирует»? Ошибка. Воспитанные девушки из хороших семей не мастурбируют. Им такое не свойственно. Они не знают, что это такое. Как можно подумать о хорошей, воспитанной девушке, что она любит сексуальные фантазии и что-то чувствует этим местом? Невозможно. Да, кстати, она ведь этим местом писает, так? Вот поэтому — возвращаясь к оральному сексу — мужчине нельзя там прикасаться губами. Ты этим ртом потом ведь кушать будешь. Сосать твой член жена тоже ни в коем случае не должна — она же этим ртом потом твоих детей целовать будет. Член — понятие грязное. Пусть сосут проститутки, они уже на дне, им терять нечего.

Конечно, я сейчас слегка добавил веселого стеба в пересказ, но по смыслу все услышанное мной было именно таким.

Потом он спросил, что я думаю. Я сказал, что меня не волнует, какое мнение другие люди имеют насчет того, что можно и что нельзя. Если бы кто-то стал навязывать мне свое видение по вопросу, куда мне можно целовать свою женщину, а куда нельзя, я бы подумал, что он больной на голову. Хотя послушать интересный бред — весьма прикольно.

Выслушав, он немного подумал и произнес загадочную фразу:

— Ну… Я думаю, что каждый мужчина хотя бы раз… у своей женщины видел и… трогал губами… Э-э-э… — вдруг он словно очнулся от далеко зашедшего разговора и, как будто желая реабилитировать себя, строго добавил: — Но только с женой!..

…Еще через пару дней я двинулся дальше на юг. Саид на среднего возраста «БМВ» собирался подбросить меня в город, находящийся в ста километрах от границы, куда ехал сам, но по ходу решил отвезти прямо на границу.

— Саид, оставь меня здесь, — сказал я. — Иначе тебе придется ехать еще сто километров туда, а потом еще сто обратно.

— Ну и пусть! — ответил он. — Зато ты доберешься туда быстро…

Поздно вечером мы сидели в приграничной чайхоне с тремя афганскими дальнобойщиками. Они угощали меня едой и коньяком «Белый аист» таджикского производства. Мы сидели на полу, в почти полной темноте — электричество на ночь отрубается, светил только маленький фонарик. В отличие от остальных Сайфутдин знал несколько слов по-русски. Твоя, моя, хорошо, нехорошо и т. д. Беседуя на разных языках, мы друг друга как-то умудрялись понимать или, как минимум, удачно галлюцинировать.

Один из парней, узнав, что я собрался в Мазари-Шариф, дал номер мобильника своего брата — Нурулло.

Пили только мы с Сайфутдином. Он наливал себе то полную рюмку, то половину. Я произносил тосты, а он их горячо поддерживал.

— За знакомство! — сказал я.

— Да! — ответил он.

— Будем здоровы!

— Да!

— За наших родителей!

— Да!

— За дружбу афганцев и русских!

— Да!

После этого тоста он произнес: «Амрика!», и кулак в сторону и вниз, потом: «Русия!», — вверх. Иными словами, Америка мает дай, Россия форева. Они американцев боятся и ненавидят, а русских вспоминают очень тепло.

Я провозгласил новый тост:

— Чтобы нам на пути встречались только хорошие люди!

Он снова сказал:

— Да!

Выпили. Я взял бутылку, посмотрел, сколько осталось, и спросил:

— Ну че, будем добивать?

— Да!

— Тебе половинку или полную?

— Да!

В этот момент я понял, что когда люди говорят даже на одном языке, они все равно друг друга не понимают, а угадывают, но им кажется, что понимают. Языковой барьер просто делает этот факт более очевидным. Чувствовать друг друга — важнее, чем понимать. Но чтобы начать чувствовать, надо перестать закрываться…

Следующим утром я зашел на старый маленький катер, чтобы по желтой глинистой реке приплыть в Афганистан…

27. ТЭШАКОР

…По пути в ближайший город — Кундуз — я рассматривал Афганистан сквозь стекло праворульной «Тойоты». Пустынный пейзаж рыжего цвета, вокруг во все стороны никого, только машины на трассе. Чтобы водители сбрасывали скорость у блок-постов, за полсотни метров до них размещены специальные бугорки. У нас такие называют «лежачим полицейским» — бугорок на поверхности дороги. У них в этом качестве используются гусеницы, снятые со старых советских танков.

На нескольких постах повторялся краткий стандартный диалог:

— Дай денег! — говорил мент.

— Отвали! — отвечал водитель и нажимал на «газ».

Водитель не боится признаков власти вроде автомата Калашникова, висящего на плече постового. Оружие тут — нечто банальное. Как в Москве галстук.

Старая маршрутка, снова с правым рулем, как и большинство машин — из Японии. За окном снова пустынный пейзаж. Время от времени на обочине попадаются наши бронетранспортеры. Стоят со времени той войны. Без колес. Облезлая краска. Некоторые детали сняты — жители их как-то умудряются снимать и пристраивают в своем хозяйстве.

Приехали в Мазари-Шариф, когда уже стемнело. Большой пыльный город с признаками цивилизации — пяти этажными зданиями торговых центров со светом в окнах. Водитель созвонился с Нурулло, получил указания, куда меня привезти. Появился улыбающийся мужчина примерно моего возраста, одетый, как все афганцы, в длинную белую хрень до колен поверх таких же белых штанов, и пиджак.

— Салям алейкум, — сказал я.

— Ва алейкум ас-салям, — ответил он.

Обменялись рукопожатиями. Выяснилось, что он не знает ни слова ни по-русски, ни по-английски. Я знал лишь еще одно — «тэшакор», то есть «спасибо». Но и этого нам для взаимопонимания хватало. Поехали в его дом.

Большая гостиная. Белый потолок. Желтые стены с белыми занавесками. Никакой мебели. Толстые красные ковры с узорами, покрывающие весь пол, и толстые плотные подушки, обшитые толстой, как ковры, материей. В конце комнаты — телевизор на подставке, зеркало и столик с компьютером. Здесь собирается семья. Точнее — мужская половина. Кроме Нурулло — несколько братьев, двоюродных братьев, дядь, братьев дядь, дядь троюродных братьев, троюродных братьев четвероюродных племянников — и так до бесконечности. Плюс, конечно, сыновья. Впрочем, сегодня здесь узкий семейный круг — на ужин соберутся только близкие родственники с сыновьями. Они так делают каждый вечер — приходят все, кто не в отъезде. А сегодня у них особый случай.

— К нам русский приехал! — сказал Нурулло бородатому брату.

Брат лучезарно улыбнулся, протянул мне руку и сказал по-русски:

— Здравствуй. Я брат Нурулло. Меня зовут Рамазан.

— Ого! Откуда ты знаешь русский язык?

— Я езжу в Туркмению по делам. У меня много русских друзей.

Через несколько дней Рамазан еще скажет, что в Туркмении у него есть русская жена. Когда он здесь — он с афганской. Когда там — с русской. Две жизни, две страны, две семьи, и все в порядке…

Нас, мужчин, в комнате пятеро. Сидим на полу, пьем чай. Скоро ужин. Женщины в своей половине дома готовят еду, а пацаны ее приносят сюда. Игмат, шустрый улыбчивый парень лет десяти, с которым мы друг другу сразу понравились, подходил к каждому с большим кувшином и небольшим тазиком, напоминающим огромную тарелку для фруктов. Так здесь моют руки — непосредственно перед едой. Без мыла. Сначала моет самый важный человек — это либо гость (то есть я, круто!), либо самый старый из мужчин. Потом Игмат с кувшином и тазиком перемещается по кругу, пока все не сполоснут пальцы. По очереди протираем руки полотенцем.

Ужин — самая обильная еда. Обычно это или плов, или шорпа. Шорпы в таком виде, как везде в Средней Азии, то есть что-то вроде супа, здесь я ни разу не видел. Шорпа в Афганистане — не что иное, как мясной бульон, в который кидают куски хлеба (пшеничная лепешка, буханок-кирпичей я не видел), которые впитываютбульон и разбухают. Вот этот влажный, разваливающийся мякиш и едят — прямо руками. Все остальное тоже руками. Пальцами достают из тарелки — и в рот. Мясо от бульона, здоровенные куски с огромными коровьими костями, лежит в большой тарелке рядом — его кушают по желанию, каждый выбирает себе кусок. Иногда рядом с мясом несколько больших картофелин.