Все рассказы - Павел Васильевич Крусанов

– Это чиж. Зовут Петей.

– Петя? Ты даришь мне Петю? Ой, какой милый! Как у него сердечко бьётся! И ты хочешь, чтобы я посадила его в клетку?

– Отпусти его.

Паприка блеснула голубыми белками и горестно вздёрнула брови.

– А он не умрёт?

– Ещё чего, – сказал Исполатев. – Он будет трепыхаться в небе и чирикать чижиные песни.

– Мне его жалко. А чиж Петя точно хочет на волю?

– Хочет.

– Тогда – сам…

Исполатев взял в кулак тёплый комочек перьев, открыл форточку и бросил птицу в сырое, покрытое рванью облаков небо.

Подходя в двенадцатом часу к дому, Исполатев заметил, как из телефонной будки у подворотни в его сторону устремилось что-то лёгкое и решительное. Тишину мартовской ночи разбудил вселенский грохот хлопнувшей металлической двери.

– Где ты шляешься, бабник чёртов! – Аня повисла на Исполатеве, крепко сжимая в руке вишнёвую сумочку. – Пусть не обещала, всё равно должен ждать – предчувствовать должен! – Она нащупала губами рот Исполатева. – Как мышь шамёршла… – пробубнила Аня, продолжая долгий поцелуй.

Обнявшись, похожие на разнополых сиамских близнецов, они бегом добрались до парадной и взлетели к дверям тёплой коммуналки. Аня сразу юркнула в ванную и взбила под струёй воды сугроб пены. Исполатев в комнате обнял гитару, потому что чувствовал себя в этот миг счастливее, но глупее инструмента:

я видел небо, бедное дождями, и дивных птиц на илистой косе божественного, но чужого Нила, я видел караваны, длинной цепью бредущие от славного Фаюма, и океан песка за тихой рощей душистых апельсиновых деревьев, я видел гордый строй вершин в нарядах чистейших из искристых кружев, черпал руками воду звонкую ручья, рождённого в любви от льда и солнца, по диким склонам, где подвижен камень, я собирал цветущий рододендрон-она смеялась: было, видел, трогал! – да, женщины не признают глагола прошедшего, для них не существует того, что пальцами, губами, взглядом нельзя ощупать тут же, сразу, мигом, и спорить глупо, я не спорил, нынче я говорю: мой рот запомнил податливое море, что по просьбе способно расступиться и впустить гостей в свои жемчужные владенья, а тело помнит зной и злую жажду пустыни яростной, а руки знают путь к оазисам блаженным, как дорогу вернейшую к ним знают караваны, а молодое сердце весело, как чадо снегов и солнца, трогай же губами и пальцами, пока всё это рядом, помни: один лишь только миг промедлить стоит – тотчас опередит тебя другая.

…………………………………………………….

Ночью Аня была нежна и предупредительна, как напроказивший ребёнок. Исполатев говорил ей глупые ласковые слова, она слушала и влезала в тёплые шкурки разных маленьких зверюшек. А когда ночь предсмертно побледнела и собралась на покой, Жля сказала, что будь она старухой с памятью до подмёток, она бы и тогда не вспомнила ничего лучшего.

7. Наконец, о Павлове

И приснится Тимирязев

С толстым яблоком в руке.

В.С.

Окно кабинета завредакцией межконфессиональной «Библейской комиссии» выходило на солнечную мартовскую Фонтанку. Посреди реки болтались неестественно чистая чайка и утоплая фетровая шляпа. На другом берегу высилась забранная в строительные леса стена Михайловского замка. Исполатев сидел на мраморном подоконнике и, запрокинув голову к лепной розетке люстры, рассеянно курил сухую до невесомости сигарету. Пётр обдумывал интервью, которое через час должен был дать корреспонденту «Примы» (голос – влажное меццо-сопрано, но по телефону представился Николаем). Он уже развил мысль, что-де современниками настоящее России всегда воспринималось в состоянии надломленном, кризисном, припомнил уместные слова Достоевского о «вечно создающейся России», с усталой улыбкой признался мнимому собеседнику, задающему именно те вопросы, которые Исполатеву хотелось слышать, что в светской литературе самые прекрасные и самые великие места – это те, где герои молчат, а черёмуха цветёт, и уже выговаривал сакраментальное – «святоотеческая традиция», как вдруг грёзы его прервал мягкий шелест телефона.

Звонил Алик Шайтанов. Он почему-то был уверен, что Исполатев умер, и очень обрадовался, что это не так. Договорились завтра сходить в баню на Чайковского.

Через две минуты в ещё тёплой телефонной трубке возник по обыкновению категоричный Сяков. После шестисоткилометрового пробега голос Большой Медведицы Пера звучал как-то пыльно.

– Ты по мне соскучился? – зная нетерпимость Сякова к геям, травестийно, под корреспондента Николая, спросил Исполатев.

Оказалось, что очень. Оказалось, что они с Сяковым завтра летят в Ялту на совещание молодых писателей Москвы и что в полдевятого утра Пётр должен быть на Новом Арбате. Исполатев признался, что не уверен, сможет ли соответствовать, ибо к половине девятого утра вряд ли сочинит что-то путное, да и меняться на Москву нипочём не согласен. Сяков был серьёзен – в списках оставались свободные места, и он через секретаря правления Союза писателей уже вписал туда Исполатева.

– А сколько свободных мест осталось?

– Баб не возьму, – неумолимо сказал БМП.

Исполатев выдержал паузу.

– Скорнякин и Шайтанов тебе милее?

Сяков задумался – Пётр живо представил, как пятерня БМП шныряет по бугристой голове, словно нащупывает в дремучей шевелюре что-то важное. Что-то вроде трижды восемь.

– Только не опаздывать.

«Много пьёт, сволочь, а то бы до генерала дослужился», – тепло подумал о московском друге Исполатев.

Сяков предупредил, что с завтрашнего дня они – москвичи. Билеты, жильё и трёхразовое питание – оплачены. При себе иметь паспорта и деньги на водку. Можно захватить рукописи. Какие угодно.

Через миг в трубке недоумённо пищал зуммер отбоя.

Шайтанов легко отказался от бани в пользу совещания молодых писателей Москвы и пожелал даже, в качестве рукописи, прихватить в Ялту свою кандидатскую диссертацию. Скорнякина дома не оказалось. Зато в «Библейской комиссии» с четырьмя бутылками пива, рассованными по карманам куртки, появился Андрей Жвачин. Он зашёл поделиться новостями, кромешно перевернувшими его жизнь (шлёп! – слетела пробка с бутылки). Во-первых, он безнадёжно влюбился в одну забавную брюнетку. Во-вторых (шлёп! – слетела пробка с другой бутылки), он уличил Веру в грубой чувственной связи с Кузей, что, признаться, пришлось весьма кстати, так как вина за разрыв легла не на него. А в-третьих, пока брюнетка мается обострением хронического невского тонзиллита, а Вера собирает вещички, Жвачин хотел бы несколько дней пожить у Исполатева, если тот, конечно, не возражает.

Не дожидаясь финальных точек над «ё» в слове «самолёт», поставленном в творительном падеже, Жвачин согласился под видом Скорнякина и задарма посетить только-только успевший стать заграничным Крым.

Исполатев отправился к директору «Библейской комиссии» и честно рассказал о Ялте, пообещав в апреле вплотную заняться критическим анализом бахаизма. Директор с мрачной улыбкой