Корень зла - Александр Варго

Ни одного предмета, говорящего о том, что дело происходит в двадцать первом веке. Он добрел до окна, припал к подоконнику. Добрел до второго окна. Суровые реалии во все стороны. Бескрайняя горная страна, хаос камня, а далеко за пределами – покрытые хвойными лесами вершины, плавающие в голубоватой дымке.

Он находился в одной из башен замка – похоже, западной. Справа, если расплющить нос о мутное стекло, просматривался мост к северной дороге. А комната практически на вершине башни. Мезонин. Студия. И все готово к плодотворной работе во благо…

Он брезгливо поворошил ногой поросшие быльем аксессуары живописца. Интересно, кто тут пробовал творить? Гурвич? Аэлла? Или сам «преподобный» Ватяну?

Приподняв соломенное блюдо на подносе, он обнаружил, что вместе с завтраком ему расщедрились на чекушку «Мартеля» – довольно дорогого коньяка. При взгляде на алкоголь сладко засосало под ложечкой. Посуды для питья на подносе не нашлось, да и не надо. Он выпил в два присеста, жадно закурил, обвел свою новую темницу более осмысленным, хотя и мутнеющим взглядом. Добрался нетвердой поступью до груды древностей, стал ее перебирать, отсортировывая пригодные к применению предметы…

Аппетит приходил во время еды. Он не собирался ничего писать, тем более, писать серьезно. На память приходил «Кораблик в бурю», навеянный кошмаром в Голландии. Он не сам писал эту безнадежность, что-то извне оседлало мозг и водило рукой. Картина просто источала отчаяние. Это был единственный раз, когда безумие заставляло творить. Он считал, что больше такое повториться не может в принципе…

К вечеру текущего дня он мог бы осознать, что ошибся. Но не мог. Он исключил соображение, оставив только воображение. Последнее творило чудеса. Праздник непослушания. К черту реализм и классическую живопись, заставляющие гнить в рамках! Первый холст он содрал с мольберта, выбросил в досаде. Закрепил второй. Через час содрал его с реечного каркаса, разорвал, вышвырнул в форточку и злорадно наблюдал, как обрывки красиво уносит ветер во внутренний двор. На третий холст он наносил какие-то беспорядочные черно-белые мазки, и это ему нравилось. Плескал красное, коричневое, тщательно растирал, высунув язык от усердия, гадая, что же из всего этого получится. Получалось что-то жутковатое, вопящее, раздвоенное. Блуждающая геометрия. Исковерканные болью уродливые лица, деформированные тела, переплетенные причудливым образом и лишь весьма условно напоминающие человеческие. Вся палитра отрицательных эмоций – жадность, гнев, злорадство, страх в квадрате, безысходность, знание близкой смерти… Вывернутые конечности, женщины без грудей, младенцы с отрезанными головами, крест, затоптанный в землю, звери-мутанты, чудовища со змеиными головами, хвостами павлинов и туловищами слонов… И после нанесения очередной детали ему казалось, что в картине чего-то не хватает, он выискивал незаполненное место и вносил туда новый вопящий образ – именно то, что на данный момент подсказывало сердце. Овеществленный крик – явно слизанный у Мунка, торнадо, уносящий раскоряченные тела, дерево, выдранное с разветвленной корневой системой, дом, раздавленный гигантским животным…

Ему не приходило в голову, что это безобразно, мерзко, отвратительно. Ему нравилось. Он рисовал то, что выплескивала душа, не заботясь, как это выглядит со стороны. Умный человек поймет. А осудит – какое ему дело? Он набрасывал тему смелыми, меткими штрихами, накладывал краски поверх штрихов. Настал вечер. Он с беспокойством отмечал, что не хватает освещения, заерзал, подтащил мольберт к окну, а когда сумерки уплотнились, закопался в собрание древностей, нашел связку восковых свечей, утвердил их на всех горизонтальных плоскостях, поджег. В мерцающем свете незаконченная картина обрела окончательно адский вид, персонажи оживали, выходили на тропу войны…

– Попса, – фыркнул Павел, возникнув за правым плечом, как мимолетное виденье.

Артем вздрогнул, посмотрел через плечо. Павла там уже не было. Теперь он стоял за левым плечом, нагнувшись к картине, и как-то подозрительно водил носом, словно принюхиваясь.

– Сам-то ты… – пробормотал Артем… и очнулся. – Ты откуда здесь? Отпустили?

– Ага, в увольнительную, – проворчал Фельдман. – Мы теперь не пленники, а что-то другое. Мои гостиничные апартаменты расположены этажом ниже. Со мной проводят разъяснительные беседы, хорошо кормят…

Голос Павла звучал как-то странно. Артем внимательно всмотрелся в его лицо. В глазах приятеля блуждал какой-то необычный холодноватый огонек. Лицо казалось осунувшимся, глаза ввалились, он весь каким-то причудливым образом состоял из теней и полусвета. «Ну и ладно, – подумал Артем, – все равно сейчас не до этого. Есть дела и поважнее».

Потянувшись к палитре, он заметил, что в проеме двери кто-то стоит и наблюдает. Не до них. Есть дела поважнее…

– А в целом, ничего, – поводив носом по картине, пришел к выводу Павел, – очень даже концептуально, животрепещуще и проникнуто тонкой поэзией. Ты большой и многообещающий мастер. Это не «Герника» случайно?

– «Херника», – пробормотал Артем. – Эта картина еще никак не называется. Отойди, а то замажу.

И он плеснул бестрепетной рукой в центральную часть этой возмутительной мазни разведенную в пузырьке оранжевую краску. Начал растирать, вдавливая в многострадальный холст.

– И это правильно, – одобрил Павел, сдувая с носа оранжевую каплю, – только не перегружай свой шедевр деталями, и все будет нормально. Продадим на «Сотбис» за пару килобаксов… Слушай, – осенило Павла, – а я, кажется, догадываюсь, чего ты тут наворотил. Семь смертных грехов, способных окончательно погубить душу? Как их там? Тщеславие, гнев, сладострастие, лень, обжорство, зависть, корыстолюбие. Жалко, что обжорство вошло…

Когда дошел до него смысл слов, он хотел возмутиться, но Павла уже не было. Исчез. Как скипетр Тутанхамона из Каирского музея в 1959 году. Бесследно. Он недоуменно поводил носом и тут же забыл о приятеле, о тени, мерцающей в проеме…

Он наладил неустойчивую связь с этим миром лишь после того, как от свечей остались огарки. Их жизнь прискорбно угасала, пламя становилось короче, таяло, освещенность падала. Сзади кто-то подошел, спертый воздух шевельнулся, пламя улеглось, пришло в негодность, и несколько свечей погасли. Он заставил себя повернуть голову. Лицо человека, стоящего за спиной, почти не вырисовывалось в остаточном свете, но насчет его личности вряд ли могло существовать два мнения.

– Вы делаете успехи, господин Белинский, – тихо произнес Ватяну. – Ну что ж, судя по всему, мы в вас не ошиблись.

– Так мне говорили почти все работодатели, – машинально пробормотал Артем, – считающие, что ведут грамотную кадровую политику. Впоследствии, правда, многие меняли свое мнение, рвали на себе волосы…

– Посмотрим на ваше поведение, – усмехнулся Ватяну. – Но ваш подход к насущной жизненной проблеме мне, в сущности, нравится. Хотелось бы, правда, поменьше экспрессии и побольше изящества, знаете ли. Ну, ничего, вхождение в тему – дело наживное. Пойдемте, Артем Олегович, со мной. Мы должны выполнить сегодня ночью одну небольшую формальность. Не бойтесь. Не так страшен черт…

Артем вздрогнул, сжался в недобром предчувствии…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Представление, не возникала. Слишком не по-детски. Впрочем, устроители мероприятия со спецэффектами не переборщили. Упирали на старую добрую бюрократию. Павла и Артема ввели в большой зал, окутанный сизой мглой. Посреди зала высился вытянутый стол. За столом сидели четверо. Высокое жюри. Люди в возрасте, двое безволосых, один наполовину, четвертого украшала волнистая седая шевелюра. «Униформа» не блистала оригинальностью – черные сутаны, завязанные под горлом, рукава с многократно подвернутыми манжетами (Артем подумал, что если развернуть рукава до упора, то эти четверо станут балаганными скоморохами). Единственный источник света – высокий бронзовый подсвечник с тремя стреловидными свечами – располагался посреди стола. Перед седовласым лежали стопка бумаг, мощное папье-маше, чернильница, печать в витиеватой, отделанной узорами оправе. По левую руку располагался современный органайзер, заполненный канцелярскими принадлежностями.

«Соискателей» подтолкнули в освещенную зону. Кто это сделал, Артем не видел, сопровождающие не выходили на свет. Он скосил глаза: Павел был смертельно бледен, хрипло дышал, но, в принципе, держался. Четверо заседателей уставились на них невыразительными глазами. Двое лысых обменялись репликами. Седой раскрыл папку, лежащую перед глазами, перевернул листок.

– Господа, – произнес он тихим обволакивающим голосом, – вам нужно лишь расписаться в договоре. Павел Фельдман и Артем Белинский, правильно?

– Что это? – хрипло вымолвил Артем.

– Я же говорил тебе, – буркнул Павел.