Три этажа - Эшколь Нево

– Ну надо же!

– И страшно возмущался, когда по телевизору шли дебаты о том, допустимо или нет исполнять произведения Вагнера. «Вагнера они бойкотируют! – кипятился он. – Он умер в девятнадцатом веке! Бойкотировать надо Штрауса!»

– Полагаю, родные вашего мужа пострадали в холокосте?

– Вовсе нет. Для него это был вопрос принципа.

– Значит, он был человеком принципов.

– Безусловно.

– Постойте-ка! Тогда откуда вы так хорошо знаете эту музыку, если никогда ее не слушали?

– По средам я заканчивала работу раньше его. Приходила домой и слушала Штрауса. Диск я прятала в конверт Баха. Наверное, я поступала нехорошо. Но я так люблю Штрауса. Для меня это… квинтэссенция вкуса к жизни…

– Полностью с вами согласен. Остановимся чего-нибудь выпить?

●

Ты удивлен, Михаил? Уверена, что нет. Уверена: ты знал, что именно хранится в конверте Баха, но тебе хватило мудрости молчать. Сделать мне эту небольшую уступку. И еще много других мелких уступок, чтобы в один прекрасный день взамен стребовать с меня огромной уступки.

●

Музыка Штрауса меня расслабила. Ничем другим я не могу объяснить, почему разговор, который мы завели в кафе на заправке, принял такой оборот. Оглядываясь назад, я думаю: все было продумано заранее. Я выступила в роли марионетки, а Авнер Ашдот – в роли кукловода. Предложение о покупке моей квартиры. Квартира в Тель-Авиве. Преждевременные и слишком откровенные признания о его личной жизни. Музыка в машине: именно Штраус, именно это произведение. Он тщательно спланировал операцию по моему соблазнению. Но им двигала не любовная страсть. Он вел себя как шпион, собирающий ценную информацию.

– Вы ничего не рассказываете о своих детях, Двора, – сказал он.

В кафе на заправке почти не было посетителей. За соседним столиком ортодокс читал спортивное приложение к ежедневной газете; чуть дальше устроилось семейство – отец, мать и ребенок в коляске. В воздухе витал запах омлета с овощами.

– Что там рассказывать? – сказала я.

К нашему столику подошла официантка, вытерла его тряпкой и поставила прибор из солонки с перечницей, в котором была только солонка.

– Что будете заказывать? – спросила она.

Авнер кивком предложил мне сделать заказ первой. Я попросила чай с миндальным круассаном. Он – кофе американо. Дождавшись, пока официантка удалится от нас на достаточное расстояние, он спросил:

– Так сколько у вас детей?

Мне понравилось, что он подождал, пока официантка отойдет. Понравилось, что он не стал провожать ее глазами, хотя она была прехорошенькая, а продолжил смотреть на меня.

– Один, – ответила я. – У меня один ребенок.

– Как его зовут?

– Адар.

– Красивое имя.

– Согласна.

– И как Адар относится к вашему решению продать квартиру?

– Он о нем не знает.

– Не знает?

– Мы не общаемся.

Авнер Ашдот понимающе кивнул. Молча. С его стороны было умно сделать паузу. Я и без того испугалась собственной откровенности. Родственники, близкие друзья, коллеги по работе – все они избегали заговаривать с нами об Адаре. Боялись твоей реакции. Даже во время шивы никто не упомянул его имя. Хотя я этого хотела. Я на это надеялась. Я подозревала, что у меня в душе есть некий запертый резервуар мыслей и чувств, вскрыть который мог бы вопрос, заданный в нужном месте и в нужное время. Но никто его не задал. Разумеется, я и сама могла бы заговорить. Затронуть эту тему. Но я до последнего дня ждала, что Адар вот-вот появится, войдет своей чуть косолапой походкой в дом, где он вырос, и сядет в гостиной рядом со мной.

●

Больше Авнер Ашдот меня про Адара не спрашивал. Даже когда мы вернулись в машину и продолжили путь. «Заратустра» близился к финалу, такому умиротворенному и не похожему на бравурное начало: четыре жалостных стона альта и флейты. Авнер Ашдот выждал два такта тишины и спросил:

– Поставить еще Штрауса?

Я кивнула. Я думала, он достанет диск и поставит на его место другой, но он просто нажал на кнопку, и система сама включила нужную запись.

Послышались первые знакомые звуки. Я мысленно поблагодарила его за выбор сочинения. Это ведь тоже талант – уметь выбрать правильную музыку. Я закрыла глаза и впустила в себя поток звуков, поддалась греховному наслаждению – дважды за день слушать Штрауса.

Когда я открыла глаза и посмотрела в окно, то с ужасом обнаружила, что понятия не имею, куда мы забрались. Я вздрогнула: я еду с мужчиной, которого едва знаю, в какое-то место, которое он отказывается мне назвать, и я не представляю себе, где мы находимся. Что с того, что он тоже любит «Метаморфозы» Штрауса? Может, это тоже – как купленный мне миндальный круассан – всего лишь часть заранее продуманного плана?

●

Словно почувствовав мое беспокойство, он голосом профессионального гида сказал:

– Справа от вас – холмы Судьбы. Здесь на офицерских курсах я учился ориентированию на местности. Похоже на пустыню, верно?

– Верно.

– В долинах между холмами живут люди и животные. Из здешних колодцев даже можно пить воду.

– Колодцев?

– Трудно поверить, но на холмах Судьбы есть не меньше девяти действующих колодцев. Бедуины привязывают веревку – она обычно лежит возле колодца – к большому чану, в котором когда-то хранили оливки, опускают этот чан и достают из глубин земли воду.

– Какая она на вкус? – спросила я.

– Райская, – ответил он.

– И правда верится с трудом.

Этот невинный разговор немного меня успокоил. Так болтают между собой туристы. Я глядела в окно, надеясь увидеть колодец.

– А почему… – вдруг спросил он, – почему вы не общаетесь со своим сыном, Двора?

– Это… долгая история, – запнувшись, ответила я.

– Так в нашем распоряжении все время мира.

●

Помнишь ту субботу в Сде-Бокере, Михаил?

Мы отправились туда отметить окончание твоей стажировки. Твой приятель пустил нас пожить в свою хибарку. Мы бросили в домике вещи и пошли, пока не стемнело, прогуляться. Мы шли к источнику, о существовании которого ты знал. Рука об руку мы шагали между желтыми стенами, сдвигавшимися все ближе.

– Неужели здесь есть вода? – удивилась я. – Трудно поверить.

Ты улыбнулся и сказал:

– Подожди, сейчас сама увидишь.

И тут мы увидели каменных баранов. Мы заметили их первыми и остановились. Мы молча наблюдали, как они цепочкой выходят из вади и карабкаются в гору.

– Какое благородство движений! – восхитилась я.

– Благородство, – повторил ты и поцеловал меня в шею.

Мы дошли до источника. Кроме нас, там никого не было. Мы еще не были судьями. Еще не завели привычку перед каждым своим поступком дважды думать, пристойно так делать или нет. Мы просто скинули с себя одежду и голышом