Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

изящных туалетов, расчесанных затылков, вырезных жилетов и сдержанного французского говора.

В бенефис премьера русской сцены шло первое представление трагедии известного писателя, принадлежавшего к аристократическому кругу.

Пьеса возбуждала ожидания. Как говорили тогда, она явилась на сцене благодаря лишь аристократическому имени автора. Он сам ставил пьесу. Обстановку обещали не виданную еще при исполнении русских пьес. Высокопоставленные особы обещали быть в театре.

Ровно в семь часов взвился занавес. Сдержанный шум театральной залы мало-помалу смолкал. Все глаза устремились на сцену.

Незаметно вошла Валентина в крайний бенуар, тихо опустилась у барьера и стала глядеть на сцену. Вслед за ней вошел Савва Лукич и сел сзади. Валентина повернула вполоборота головку, что-то шепнула, улыбаясь обворожительной своей улыбкой, и Савва Лукич покорно пересел вперед. Из третьего ряда кресел Евгений Николаевич навел на Валентину бинокль и быстро опустил его, усмехнувшись довольной улыбкой. При появлении Валентины дамы соседней ложи переглянулись, пожали плечами и вздохнули. Мужчины из ближайших кресел на время отвели глаза от сцены, посматривая на хорошенькую женщину, разорявшую миллионера Савву и щеголявшую нарядами и безумной роскошью.

Из крайней ложи бельэтажа на Валентину направился бинокль. Ее превосходительство, Анна Петровна Кривская, внимательно осматривала Валентинины брильянты и недовольно покачала головой, поворачиваясь к сцене.

Сдержанный шум, точно шум замирающей волны, пронесся по зале, когда после первого акта спустился занавес. В проходе толпилась публика, медленно пробираясь к выходу. На женских лицах появились улыбки. Можно было рассматривать свободно друг друга и не стесняться делать замечания.

Хрисашка, тот самый Хрисашка, который не забыл леонтьевского обеда, сидел в бенуаре, напротив Леонтьева, в обществе нескольких инженеров и весело улыбался. Красное лицо его, еще более раскрасневшееся от духоты и газа, сияло необыкновенным довольством. Он указал инженерам на Валентину и проговорил:

— Околдовала Савву-то дамочка. Совесть потерял человек… Еще вперед лезет!

— Разоряет его, говорят, эта барыня…

— Скоро совсем Савве Лукичу конец! — прохрипел Хрисашка, выходя из ложи.

Партер снова стал наполняться. Впереди у барьера стояла толпа. На Валентину обратили внимание.

— Кто это?

— Разве не знаете?.. Трамбецкая…

— Прелестная женщина…

— Только кусается… Она, говорят, стоит Леонтьеву!

— Мужик не глуп, оказывается!

— Да… Но только разве вы не слыхали, он накануне банкротства?

— Не может быть! Он на днях получает концессию.

— Кажется, Сидоров ее получит…

— Нет!.. Она обещана Леонтьеву.

— Посмотрите, каким Отелло сидит мужик. Он, говорят, бьет прелестную малютку…

— Бьет?.. Что вы! Напротив, говорят, она его к себе не пускает и позволяет любить только платонически…

Валентина смотрела в партер, счастливая, что на нее обращены бинокли из партера и лож. Дамы разглядывают ее и отворачиваются с гримасками. Мужчины, напротив, пожирают изящное маленькое создание. Костюм на ней скромный: она вся в черном, с брильянтами в ушах и брильянтовой диадемой на изящной головке. Закрытое платье придает еще более пикантности ее пышному, гибкому стану, оставляя простор воображению. Она лениво обмахивается веером и жмурит глаза от удовольствия и блеска. Черный цвет удивительно идет к ней, оттеняя матовую белизну и нежность кожи.

Она заметила в партере Евгения Николаевича, навела на него бинокль и едва заметно кивнула.

— Ты кому это? — спрашивает Савва.

Он смотрит на Валентину глазами, налитыми кровью, и в то же время робеет перед этим красивеньким зверьком.

— Знакомому! — смеется Валентина.

Савва только багровеет, молча глотает насмешку и рассеянно смотрит кругом. А вот и Хрисашка здесь. Отчего подлец этот такой веселый?

Он отвел глаза и взглянул наверх. В бельэтаже сидела ее превосходительство Анна Петровна с дочерьми. Савва заметил Кривских и сказал:

— Кривские здесь, Валентина.

— А ваша дочь?

— Кажется, нет, — вздохнул Савва.

Опять смолк говор. Начался второй акт.

Но Савва ничего не видит. Ему не до пьесы. Ревность не дает ему покоя и пожирает его. Он «влопался» в «малютку», она дразнит его и вот уже две недели, как не принимает Савву по вечерам… Примет ли сегодня? А он ли не тешит ее? Он ли не сыплет деньги к ее ногам?

Он отводит глаза от «малютки» и рассеянно глядит в партер.

Но чего Хрисашка радуется?

«Ужо погоди… Еще недельку ждать, всего недельку, — и ты лопнешь с зависти!..»

А вопрос для Саввы был решительный. Он хорошо понимал, что без концессии он погиб. Дела его шли хуже и хуже; к тому же Валентина стоила безумных денег. Но Савва точно опьянел от близости к этой «кроткой малютке», казалось, забыл счет деньгам, не понимал своего положения и не замечал, что над ним собирается гроза. Если бы он обладал более тонким чутьем, то заметил бы, что прихлебатели не так уже гнули спину перед ним и на бирже не так здоровались с ним, как прежде. Едва уловимое злорадство сквозило в отношениях к склонявшейся звезде.

В антракте в ложу к Анне Петровне вошел Никольский.

Анна Петровна была очень авантажна. Подрумяненная, с подведенными бровями, в прелестном наряде, она казалась гораздо моложе своих лет. Кокетливо улыбнулась она, пожимая значительно руку Никольского, и, усаживаясь с ним на маленьком диване аванложи, томно шепнула:

— Наконец-то! я думала, что вы не заглянете к нам. Как вам нравится пиеса?..

— Недурна…

— Да… очень… Сегодня здесь можно быть… Порядочное общество. Послушайте, Никольский, ваш Леонтьев с ума сошел… Ведь это ни на что не похоже — показываться с этою тварью… Когда же, наконец, мы образумим эту женщину! Она разоряет мужика, а он ведь до сих пор отдал Борису только триста тысяч. На днях обещает дать пятьсот тысяч. По-видимому, дела его очень плохи… Правда ли это?

— Говорят.

— Пора кончить, Евгений Николаевич! — шепнула Анна Петровна.

— Скоро все кончится! — значительно проговорил Никольский, давая место какому-то генералу.

Он спустился вниз, встретил Савву, беседующего с Хрисашкой, и прошел к ложе Валентины. Он тихо постучал. Она подошла к дверям.

— Ну, милая женщина, сегодня кончайте с мужиком. Скоро от него останутся одни перышки…

В ответ Валентина кротко улыбнулась, махнув головкой.

— Завтра я буду у вас. Addio[36], прелестная малютка! желаю вам успеха… Впрочем, разве в этом можно сомневаться, глядя на вас?

Не в духе пришел Савва в ложу. Хрисашка что-то чересчур был любезен и лебезил перед Леонтьевым. Он сел угрюмый. Мрачные мысли лезли ему в голову.

— Что с вами? — нежно спросила Валентина.

— Так… голова болит…

— Вы сердитесь?..

Она так взглянула на Савву, что Савва только пробормотал:

— Да разве на тебя можно сердиться? Ты из меня ведь веревки вьешь! Ты на меня только не сердись…

— Я не сержусь и в доказательство… поедем после театра ко мне… Мы будем ужинать