На острие меча - Богдан Сушинский

— О бог Яхве! — появился вслед за оркестрантами хозяин трактира Хаим Ялтурович, приземистый располневший еврей лет пятидесяти, в некогда белой рубашке с закатанными рукавами и черном, расшитом узорами жилете. — И над плешивой головой старого Ялтуровича, прошу прощения, тоже иногда восходит солнце. Садитесь, панове, садитесь, дорогие мои! Вот ваш стол. Нет, лучше этот, — метнулся он к другому, сметая ладонью невидимые крошки. — Этот стол, прошу прощения, двадцать лет ждал таких гостей! Впрочем, что я говорю? Не двадцать, все сто. Руфина, Мыцык! — тут же кликнул он своих помощников, тоже скрывавшихся где-то в комнатке за камином. — Вина высоким гостям из Варшавы!

— Увы, нынче мы не из Варшавы, — попытался уточнить Радзиевский.

— Неправда, пан ротмистр, неправда! — помахал коротким волосатым пальцем у него перед носом трактирщик. — Все желанные гости — только из Варшавы, в которой сам Ялтурович, прошу прощения, так никогда и не побывал.

— Париж, как я погляжу, здесь не в почете, — заметил Гяур и, не став дожидаться дальнейших приглашений, первым уселся за указанный трактирщиком стол.

— Э, что вы знаете за Париж?! Париж, молодой человек, это как мечта, которую, прошу прощения, могут позволить себе только варшавяне. Здесь, в Каменце, о Париже может мечтать только человек, потерявший всякий стыд перед памятью о своих предках. Каждый должен мечтать только о том, что ему хотя и недоступно, но позволительно.

— Странная философия, — устало заметил Гяур, не желая выслушивать продолжение этого спора.

— Нам с вами не понять философию каменецких трактирщиков, — уселся рядом с ним Радзиевский. — Это выше человеческого понимания.

— Янкель, — обратился тем временем трактирщик к оркестранту. — Побойся Бога, Янкель: ты же не на похоронах у Мойсиловича! Скрипач, прошу прощения, или играет, или молится. Так делай же что-нибудь одно!

Не возразив ему ни словом, скрипачи мигом прервали только им ведомую, бесконечную мелодию каменецких предместий и заиграли бойкую венгерскую польку, так полюбившуюся местным беглым мадьярам.

— Рассаживайтесь, господа офицеры, — продолжал суетиться Ялтурович, хотя все, кроме Рошаля, уже уселись. — Лучший стол в лучшем, прошу прощения, трактире! Это я вам говорю — Хаим Ялтурович, бедный подольский еврей, никогда не бывавший в Варшаве.

Однако Рошаль все еще продолжал стоять посреди зала, брезгливо посматривая в сторону стола, за которым сидели слепая старуха и девушка. Как человек, пригласивший полковников в этот трактир, он чувствовал себя виноватым в том, что две нищенки самим присутствием своим будут сводить на нет их приятную беседу.

— Послушайте, Ялтурович, я еще могу понять, почему здесь сидит эта гулящая смуглолицая нищенка-девка, — проговорил он с сильным французским акцентом, едва подбирая польские слова. — Но с какого это времени вы решаетесь усаживать офицеров за стол, стоящий рядом с безобразной слепой старухой, — этого я объяснить себе не могу.

— Но женщины, прошу прощения, сами выбрали этот стол.

— Мало ли что они выбрали, Ялтурович! Кто тут хозяин: ты или кто-то другой? Если все еще ты, тогда почему эту гадкую старуху я вижу здесь уже в третий раз? Может, ты все-таки выпроводишь ее отсюда?! А еще лучше — вообще отвадишь от своего трактира?!

— Пан офицер, пан офицер! — замахал руками Ялтурович, испуганно поглядывая на посетительниц. — Зачем вы так нервничаете? Не обращайте на них внимания: они пообедают и уйдут. Они, прошу прощения, действительно часто обедают у меня. Так я вас спрашиваю: кому от этого плохо?

— Ага, значит, эта слепая старуха и эта цыганка — они тоже из Варшавы? — язвительно улыбнулся квартирмейстер.

— Побойтесь Бога, — почти шепотом пытался увещевать француза трактирщик, стараясь в то же время отвести его подальше от слепой. — Не говорите так об этой слепой женщине.

Князь Гяур непонимающе оглядел присутствующих и, поняв, что следует вмешаться, схватился рукой за меч, однако полковник Сирко сдержал его:

— Не нужно, это не тот случай, когда что-то решает меч, — загадочно как-то, вполголоса произнес он. — К тому же мы пропустим то, ради чего Всевышнему понадобилось устроить эту стычку вполне зрячей слепой и полного слепца, считающего себя зрячим. В крайнем случае я сам вмешаюсь: у нас с поляками свои давние, казачьи «любезности».

— Никакая она, прошу прощения, не нищенка, — продолжал тем временем вещать предельно вежливый трактирщик. — Это же Ольгица! Она из очень знатного польско-чешского рода. Настолько знатного, что, говорят, отец ее — потомок римского и чешского короля Вацлава IV, того самого, который одно время даже был императором Священной Римской империи [27].

— Эта слепая нищенка — из знатного, императорского?! — расхохотался де Рошаль, не желая скрывать своего отношения к Ольгице. И только теперь Ялтурович понял: прежде чем войти в его трактир, квартирмейстер уже успел пропустить бокал-другой вина. Только это и прощало его в глазах Ялтуровича, испытывавшего не наигранный, а вполне естественный, почти мистический страх перед зачастившей в его трактир слепой женщиной. — Не такого ли знатного, как ваш собственный род, пан «варшавянин» Ялтурович?

— Но, прошу прощения, пан квартирмейстер…

— Кроме ясновельможных графов Потоцких, в этом провинциальном городке нет и не может быть людей знатного происхождения! — голосом римского трибуна провозгласил де Рошаль. — Не считая, конечно, прибывших сюда на службу господ офицеров, — тотчас же исправил он свою ошибку, вспомнив, что один из прибывших с ним полковников наделен титулом князя.

— Графиня Потоцкая — ваша, прошу прощения, покровительница, ясновельможный; мы это знаем, — слишком двусмысленно для данной ситуации, но с приличествующей случаю вежливостью заметил Ялтурович. — Как знаем и то, что пани Потоцкая, как никто другой, часто бывает в Варшаве. Есть же на свете, прошу прощения, счастливые люди!

— Так выставишь ты, старый проходимец, этих нищенок или нет? — уже едва сдерживал гнев де Рошаль. — Что ты все хвостом передо мной виляешь?

54

— Не спорьте с ним, пан Ялтурович, — вдруг раздался громкий властный голос Ольгицы. — Но и не бойтесь его. Просто не обращайте на этого захмелевшего чужеземца внимания.

Заслышав ее слова, мгновенно затихли и застыли с бокалами в руках подвыпившие горожане; остановилась посреди зала служанка с подносом, на котором стояли два графина с вином; повернули головы Гяур, Сирко, Улич и Хозар. В трактире вдруг воцарилось благоговейное, словно в храме перед проповедью, молчание.