Город за рекой - Герман Казак

Но что больше всего занимало Роберта, так это неразгаданная тайна его ближайшего окружения, почтенных ассистентов, этих двенадцати бессмертных. Что Архив означал некую контрольную инстанцию, было очевидно, равно как и то, что письменное слово подвергалось такому же контролю, как и прожитая человеческая жизнь. И все же — какой цели служил Архив? Он ни разу за все время не видел, чтобы кто-нибудь из местных жителей пользовался какими-то из собранных здесь сочинений и рукописей. Может быть, все это духовное наследие служило лишь мнимым целям властей? В таком случае это было бы нечто вроде ханжеской игры фабрик, которые, подобно двум огромным ковшам, бросали одна другой корм, подпитывая друг друга, в то время как втянутые в процесс люди не осознавали тщетности своего труда.

Архивариус медленно спускался по винтовой лестнице, которая вела в подземные ярусы. Он редко заглядывал в эти подвальные залы с высокими, до потолка, стеллажами, которые членили помещения на узкие прямоугольники. На полках стояли освещенные мягким светом папки и подшивки бумаг, рукописи, книги и древние фолианты иногда плотными рядами, иногда разреженно, не пожелтевшие и даже не слишком запыленные. Видимо за порядком здесь следили юноши, младшие служители, которых было по двое или по трое на каждом этаже.

В настоящий момент они занимались тем, что отбирали какие-то сочинения в соответствии со списком. Они откладывали их на передвижной столик. При появлении архивариуса один из служителей поспешно протянул ему список означенной литературы, решив, что тот спустился сюда с целью проверки их работы. Архивариус с серьезным видом пробежал его глазами и одобрительно кивнул головой, хотя и не понял, что это за список и для чего он составлен. Юноша заметил, что эти тома, мол, потребовали "наверху", вероятно, в связи с тщательной селекцией, которая проводится в их секторе, а больше он ничего не знает, это мол, не их, младших служителей, дело, господин архивариус, должно быть, в курсе, он же только хотел этим сказать, что они не совсем уж механически исполняют свою работу. Юноша стоял, опустив глаза, с чуть кокетливым, как показалось Роберту, выражением зардевшегося румянцем лица.

— Ну хорошо, — сказал архивариус, беря с тележки одну из книжек, какую-то брошюру, изданную в 1812 году в Париже; потом взял из стопки еще несколько книг, это были итальянское, английское, немецкое издания, одно, он заметил, за 1876 год, другое за 1913-й; он подержал их с минуту в руках и положил обратно.

— А сами вы их читаете? — поинтересовался он.

— Только в тех случаях, когда поступает специальное указание, — сказал старший из служителей.

В нескольких папках, лежавших на тележке среди отобранной литературы, он обнаружил рукописные листы, по одному, по два в каждой папке. "Моя вера в искусство", — прочел он и вздрогнул. Это было длинное письмо, в три-четыре страницы, он быстро перелистал его и увидел в конце подпись: Вальтер Катель.

— Ecco, — сказал архивариус.

Он осторожно, как будто опасаясь, что листы могут рассыпаться в прах, положил папку на тележку. Он слегка кивнул юношам (взгляд его при этом был устремлен поверх их голов) и, повернувшись, медленно пошел к винтовой лестнице.

На другом этаже, куда он спустился, царил тот же порядок. Здесь дежурили два служителя, один голландец, второй швед. Он осведомился у них, какие из сочинений, изданных в его стране в последние два-три десятилетия, поступили в Архив. Вопрос вызвал у юношей удивление; они позвали через звуковое устройство хранителя сектора. Тот тоже молодой еще человек в монашеском одеянии, почтительно выслушал архивариуса и вежливо объяснил, что, согласно общему правилу, взятые на хранение сочинения не классифицируются ни по времени их поступления, ни по языкам регионов. Даже имя автора не играет роли, так как все написанное по истечении определенного срока достигает состояния анонимности и важным является исключительно содержание, но не то, кем написано сочинение или кому оно приписывается. Поэтому включение всегда производится по тематическому принципу, чем занимаются в каждом отдельном случае ассистенты Архива.

В то время как хранитель сектора учтиво разъяснял все это, Роберт вспомнил о регистрационном списке, который он видел однажды у Перкинга, — он действительно был составлен по тематическому принципу; примечательно, что и Перкинг в одной из бесед с архивариусом говорил примерно то же самое, что и молодой служитель; по их словам, всякий документ утрачивает свое значение для Архива в той степени, в какой основу его составляют субъективные воззрения автора.

Юноша заметил, что, хотя он и старший служитель и отвечает за всю работу в секторе, он является всего лишь исполнителем весьма незначительного ранга. Также и опытный Перкинг, считавшийся старшим ассистентом, всегда подчеркивал, что в деятельности его и всего Архива осуществляется только линия, проводимая Префектурой. Префектура! Это означало, если правильно понимать, инстанцию смерти. Бытие смерти не признавало ничьей индивидуальной судьбы, ни в физическом смысле, ни в духовном. Только на переходный период сохранялась видимость, предусматривалась обратная соотнесенность с личным характером жизни. Это имело силу для каждого, за исключением немногих, кто назначался ответственным за соблюдение порядка или стражем, помощником или регистратором, исполнителем культа или полубогом в масштабах всего города. Эти уже не оглядывались на прошлое, они скромно перешли в тот разряд, который им был отведен. Но со временем и их, наверное, постигала та же участь, что и подавляющее большинство, их сменяли так же, как рукописи Архива.

Хронист всматривался в лицо молодого помощника: умный высокий лоб над светлыми густыми бровями, полные губы, их уголки опускались книзу, образуя скорбные складки по обеим сторонам рта, в то время когда он молчал, но в них же проскальзывало что-то насмешливое, когда он говорил. На вид ему было лет двадцать пять.

В то время как младшие служители взбирались по лесенке, чтобы достать нужный том с верхних полок, молодой хранитель и архивариус не спеша прохаживались вдоль рядов стеллажей. Тихо позвякивали ключи в связке, висевшей на поясе хранителя. Он рассказывал о младших служителях. Оказалось, что каждый из них был последним отпрыском рода по мужской линии, который угас вместе с ним по другую сторону реки.

Архивариус попросил хранителя рассказать немного о себе. Они остановились у низкого стола, Роберт присел на его край, хранитель стоял, прислонившись к книжному стеллажу.

— Я люблю поэзию, — рассказывал юноша, — хотя сам я очень рано отказался от попыток сочинять стихи. Я собирал поэзию, был ее вестовым. Искусство есть высшее, может быть единственное, выражение духовной способности, которое равноценно идее человека. Я пытался высказать свои мысли, но при этом вовсе не стремился переубеждать людей, тем более развлекать их, я просто хотел, чтобы люди, способные и стремящиеся к истинной духовности, имели возможность лицезреть ее адекватное выражение. Так, я собирал на литературном рынке подлинные свидетельства поэзии и издавал ежегодный альманах. Я хотел отделить вечные ценности от преходящих уже при жизни поэтов и не доверять оценку ни случайным потребностям дня, ни дешевой критике истории.

Юноша говорил с достоинством, но без тени заносчивости.

— Между тем и мой ежегодник попал под обстрел критиков, — продолжал он. — Хотя один из распространенных упреков сводился к тому, что я будто бы предъявлял завышенные требования к качеству, мне тем не менее скоро стало очевидно, что я, несмотря на все чувство ответственности, установил планку качества слишком низко.

— И вы потеряли, — сказал архивариус, — веру в призвание слова и поэзии?

— Не в их метафизическое значение, — возразил юноша, глаза которого светились холодным огнем, — просто я понял, что даже самый неподкупный критерий субъективен в меру заблуждений своего времени. Я пришел к выводу, что должен оставить это дело, которое считал своей жизненной задачей. Прекратил издание альманаха.

— Может быть, — предположил Роберт, — тут сыграло роль то обстоятельство, что вы еще слишком молоды.

— Я не знаю более чувствительного критерия творческого духа, — сказал хранитель, — чем строгость юности. Не имеет смысла дальше говорить о моей жизни. В любом случае это был урок, хорошая школа, которая помогла мне понять структуру Архива сразу же, как только я поступил сюда. А это произошло вскоре после того, как я отвернулся от поэзии и избрал обычную профессию, чтобы зарабатывать на хлеб.

Хранитель помолчал немного, потом хотел было снова обратиться к своей работе, но архивариус (который проникся симпатией к юноше, разглядев в нем чистую натуру) осведомился, не попадались ли ему среди последних поступлений бумаги Бодо Лахмара, легенды о Хенне. Хранитель сказал, что они как будто приняты на хранение на какой-то срок.