Ослик Иисуса Христа - Константин Шеметов

Радуга ещё светилась, воображаемый художник водил кистью (туда-сюда, мольберт покачивался), а друзья-астронавты – и за мольбертом смотрели, и «понемногу хуели» (как сказала бы Собака Софи), предвкушая прощание с родной планетой и долгий перелёт на Марс.

Паскаль и Энди нежились у океана. Джони как будто приуныл и всё поглядывал на их ракету, маячившую вдалеке. Автор «Магазина потерянной любви» был явно не в себе, чего не скажешь о его подруге – Vi излучала оптимизм. Она без умолку болтала, напевала колядку «Щедрик-Петрик, дай вареник…» (…ложечку кашки, кольцо колбаски), и всё подпрыгивала, завидев птицу над водой, а то и лодку на горизонте. «Вот кому не занимать жизнелюбия», – удивлялась Ингрид. В сущности, Вика и на Марс летела лишь из любопытства. Астероид её не пугал (подумаешь, астероид!), а что до диктатуры в России, то она и раньше-то не особенно переживала. Теперь же, спустя 12 лет эмиграции, её меньше всего волновала судьба соотечественников (остались – ну и живите там на здоровье).

Другое дело – Джони. Ренар наблюдала за ним и, честно сказать, восхищалась им. Джони навсегда покидал Землю, будучи совершенно убеждённым, что ловить здесь нечего, а путешествие на Марс с Vi он рассматривал исключительно как свой «последний счастливый сон». Идею относительно «сна» (проект «Последнее свидание») он детально проработал некоторое время назад как разновидность эвтаназии. Основываясь на Джониных исследованиях, CVI наладило производство специальных браслетов (высокотехнологичные гаджеты, позволяющие и сон посмотреть, и при желании умереть без боли). Около 30 % выручки CVI приходилась как раз на эти устройства – невероятно успешный продукт!

Путешествие на Марс, таким образом, вполне соответствовало настроению Джони и выглядело, словно продолжение его опытов с браслетами «Последнего свидания» (только без браслетов). Что касается Россохиной, Vi с радостью приняла его предложение лететь вместе, хотя и рассчитывала вернуться. «Вернуться на Землю при первой же возможности» – значилось в её контракте как обязательное условие.

А вообще отношения Джони и Vi вызывали у Ингрид смутные подозрения. Казалось, они и любили друг друга, и одновременно устали. Тем не менее пара выглядела на удивление гармонично. Между ними будто существовала особая метафизика, как если бы они жили в некоторой системе «нейронов и ангелов»: их нейроны колебались бы в такт, а ангелы занимались бы бытом.

«Идеальная стратегия в сложных условиях, – заключила Ингрид, и тут же задалась вопросом: – А смогут ли и они так с Осликом?» Вынести бы, и правда, быт за скобки, оставив лишь колебания. Единственное, что их с Осликом пока связывало – его долгая (и во многом придуманная) любовь к ней. Никаких «нейронов с ангелами» она не заметила, да и вряд ли заметит. К тому же они чрезвычайно откровенны друг с другом, а с такой честностью (патологической честностью) вряд ли вообще возможна какая-либо метафизика. Иначе говоря, если «ангел» и был, то он попросту стерёг их безумства у входа в истинную близость.

«Не входи! Порошок!» – то и дело вспоминала Смит традиционное объявление на любой из железнодорожных станций России. Этот «порошок» прочно засел у неё в голове. И даже теперь, на далёком острове Танэгасима, Лена Гольц нет-нет, а и оглядывалась вокруг: нет ли где зловещего порошка? Нет, порошка здесь не было. Был прохладный дождик, солнце, радуга, скалистый берег, ракета вдали и астероид в синем небе.

Ингрид нравилась Катя (или как там её – Лена Гольц, проводница из Облучья и выпускница Сорбонны). При её появлении у Ренар (и не только у неё, судя по реакции остальных) поднималось настроение. Редкое качество человека – радовать окружающих уже одним своим присутствием. Смит не была красавицей в традиционном смысле, зато она будто излучала свет. И совершенно не важно – улыбалась ли она или размышляла о своём «порошке». Что за «порошок», никто так и не понял, да оно и не надо – подобный «порошок («Не входи!») есть у каждого, не сомневалась Ингрид.

Вот и теперь, наблюдая, как Смит чертит на песке неясные символы и будто играет с ними, Ингрид прониклась ощущением праздника. Вероятно, это был детский праздник – Смит даже внешне напоминала девочку. Умную такую, начитанную, прекрасно воспитанную и хоть повидавшую немало ужасов у себя на родине – всё ж таки девочку. Впрочем, и тут – одни плюсы. Детские черты лица придавали ей сексуальности, а что до общения – никаких затруднений при общении с нею ни у кого не возникало.

Да и не могло возникнуть. В любом окружении Смит чувствовала себя на месте. Образно выражаясь, весь мир был вагоном, а она в нём проводницей. Поезд мчал со всей дури в будущее. Вид за окном сливался в монотонную картину будней. «Нет, – заключила Ренар, – не зря Ослик запал на Смит в поезде „Москва – Улан-Батор“».

Запал, и вот они летят на Марс.

До старта, между тем, оставалось чуть менее пяти суток. Пошли последние 120 часов земной жизни наших друзей. И тут из воды появилась морда японской мурены. Вот что подумала мурена, завидев астронавтов: «Справа от меня красивые астронавты, слева – горный массив, тянущийся к горизонту. Вдали виднеется ракета – видно, полетит в космос. Счастье здесь и сейчас». Мурена оглянулась и в какой-то момент встретилась глазами с Ингрид.

Ингрид и вправду заметила мурену – благородное существо, похожее на змею и с угрюмым выражением Ван Гога на морде.

Мечта о далёком путешествии довольно свойственна людям, и, ясное дело, организуя экспедицию на Марс, Ослик в немалой степени идеализировал события. Ингрид не сомневалась, что так и есть, а соображения мурены лишь подтверждали её правоту: счастье не может быть запланированным, но уже сама попытка заглянуть в будущее приносит радость, а заодно и сиюминутное счастье.

III. Сиюминутное счастье

«Ценим каждого больного».

Третьего сентября 2034 года Генри Ослик – русский эмигрант и профессор Ширнесского университета получил письмо от Лиз Рэйчел из патентного бюро в Лондоне. Уже долгое время Лиз занималась изобретениями Ослика, а в этот раз неожиданно сменила тему и попыталась доказать (весьма аргументированно, заметим) рациональность сиюминутного счастья. По её мнению счастье не может быть запланированным, но уже сама попытка заглянуть в будущее может принести радость.

Лиза ссылалась на исторический опыт и даже привела одну мысль из фильма «Голодные игры», поставленного по одноимённому роману Сьюзен Коллинз (The Hunter games, реж. Гэри Росс, в гл. ролях Дженнифер Лоуренс, Джош Хатчерсон, США, 2012). Вот что она писала: «Немного надежды будет двигать нас вперёд, поможет работать, поможет играть свою роль в системе. Она будет двигать нас, когда мы голодны, и толкать нас вперёд, когда страх или отчаяние угрожают овладеть нами. Есть, правда, некоторый риск. Немного надежды – хорошо, слишком много надежды – опасно». И дальше: «Лучше всего жить сегодня и сейчас, Генри. К тому же „сегодня и сейчас“ – подспудно и есть наше будущее. Ожидание будущего», – добавила Рэйчел.

Итак, ожидание красоты – и есть красота.

До Большого взрыва не было времени, не было ожидания, не было замысла, не было Бога и вообще ничего. Не отсюда ли и преимущественная ценность «статического» искусства (живопись, архитектура, лепка, к примеру – как в случае с Собакой Софи, и т. д.)?

Может, и отсюда. Ведь динамика отнимает время. Драгоценное время для размышлений. Независимое развитие сюжета (спектакль, кинофильм, цирк и пр.) отдаляет анализ, снижает концентрацию на деталях, а при завершении действия зритель и вовсе часто не помнит, о чём «кино». В лучшем случае он испытывает эмоциональный стресс. Вместо анализа зритель переживает, и зачастую даже не может определить главную идею. Никто толком уже не знает – что произошло и произошло ли.

Взять те же «Игры» («Голодные игры»). Одного этого фильма уже было бы достаточно, чтобы возненавидеть насилие, прозреть (к чему всё идёт) и покончить наконец с диктатурой. «Игры» имели прекрасный прокат по всему миру, включая страны с диктаторскими режимами – от РФ до Уганды. Но нет – не дошло. Или зритель отупел, или действительно – слишком много динамики в киноискусстве. Человек искренне сочувствует героям или восторгается ими, но на этом и всё. Ему бы роман почитать, да кто ж будет читать Сьюзен Коллинз (это на Западе у неё миллионные тиражи, но не здесь)? Те, кто читает Сьюзен Коллинз «здесь» – уже давно на Сахарова, Болотной или Майдане (ждут остальных, а их всё нет).

Неспособность понять суть событий становится привычкой. После просмотра тысячи фильмов, спектаклей и цирковых представлений среднестатистический обыватель не желает ничего понимать и отдаётся на волю эмоции. «Если я так чувствую – значит так и есть», – думает он.