Тень правителей (сборник) - Роман Воликов

Первое лежало в области сексуального вожделения. В Москве свои скромные эротические потребности Серафима удовлетворяла легко и просто, повадившись с семнадцати лет посещать общежитие студентов института имени Патриса Лумумбы. Черномазые, а пуще них, вьетнамцы были прекрасными любовниками, для них обладание белой женщиной было вопросом статуса, а как она выглядит это уже вопрос сто пятьдесят шестой. Серафима же, закрыв глаза, как девушка начитанная, представляла, что её раздирает своим жезлом сам сэр Джон Гордон Байрон, а иногда крепкой красный козак Семён Михайлович Буденный.

В деревенском предместье Дюссельдорфа с байронами и красными козаками был голяк. Фаллоимитатор штука, конечно, любопытная, и насадок много разных, но… Кошечку, что ли, завести, всерьёз подумывала Серафима.

Она делала покупки в овощной лавке, когда намётанный глаз выхватил в пространстве готической архитектуры родные узкоглазые лица. Их было человек семь, они шли по ратушной площади, озираясь, будто их только вчера вывезли из джунглей.

— У нас нашествие Чингис-хана? — спросила она у продавца.

— На строительство нового торгового центра привезли бригаду камбоджийцев, — сказал тот. — Чистые обезьяны.

Наступили две недели блаженства, которое на третью неделю закончилось резкой и неприятной беседой с папой Лазарем, по счастью сохранившим изначальное отчество, Абрамовичем.

— Дочь моя, — сказал Лазарь Абрамович. — Это Германия, здесь чёткие и незыблемые правила, которые мы, как чужаки, обязаны соблюдать даже тщательнее, чем немцы. Достаточно было только слуха, а несколько пациентов отказались у меня лечиться.

Серафима молчала.

— Я понимаю тебя как врач, — сказал отец. — Более того, я понимаю тебя как мужчина. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезут, ты помнишь эту поговорку? И, в конце концов, мы же евреи!

Всё-таки в жизни бывают удачные совпадения. Второе событие произошло как раз в тот день, когда происходил неприятный разговор с родителями. Серафима несколько месяцев рассылала по разным фирмам, фондам, музеям, библиотекам, школам и прочим организациям, хоть как-то связанным с культурой, своё предложение о трудоустройстве. И именно в этот день ей ответил некий Самсон Тихой, написавший, что он открыл в Магдебурге русскоязычный поэтический журнал и ищет квалифицированного редактора. Зарплата предлагалась по немецким меркам нищенская, но что может быть дороже свободы.

— Это же восточная Германия, — недовольно сказала мама Роза Моисеевна. — Там ещё столько советских следов…

— Ничего, мне не привыкать, — решительно сказала Серафима. — Я поеду.

— Наверное, ты права, — сказал Лазарь Абрамович. — Пора начинать самостоятельную жизнь. Первое время буду посылать тебе двести евро в месяц, а дальше, я надеюсь, всё наладится.

Cерафима доела овсяные хлопья, допила витаминный коктейль и засела, не взирая на праздник, за работу.

Журнал был завален корреспонденцией. Складывалось впечатление, что графоманы всего постсоветского пространства озадачились великой целью опубликовать свои нетленные творения в их несчастном поэтическом ежемесячнике, в общем-то, рассчитанном на скромную аудиторию постаревших шлюх славянского происхождения, удачно повыходивших замуж за местных аборигенов и расселившихся в немалом количестве на территории объединенной Германии. Каждый божий день на почтовый ящик её компьютера приходило примерно двести сообщений, наполненных поэтическими строчками, и всю эту галиматью Серафима обязана была читать. «Но это же невозможно, — только и цокал языком единственный немец в их редакции, компьютерщик Брего, у которого Серафима однажды в рождественскую вечеринку с превеликим удовольствием отсосала. — В России никто не работает. Все только стишки крапают». Он ставил новую изощренную антивирусную программу взамен прежней, не выдержавшей атаки неизвестных гениев: «Серафима, ты просто образец терпения».

— Да, — хмуро ответила Серафима, подумав о том, что ведь этот козел, хоть и был пьян и минет явно пришёлся ему по душе, в ту рождественскую вечеринку ехать к ней на квартиру отказался наотрез.

Чтобы не свихнуться от этой ежедневно надвигающейся на неё лавины, Серафима быстро придумала развлечение. Она проглядывала тексты, отбирала некоторые, слегка корректировала и присваивала названия, которые, с её точки зрения, придавали виршам глубину и осмысленность, дотоле неведомую автору. Наиболее интересные варианты она помещала в папочку «Избранное».

Итак, кто у нас сегодня… Ага! Девушка из Мордовии пятидесяти семи лет, преподаватель университета, надо же, подумала Серафима, там и университет есть, а я считала, что только тюрьмы, «… во мне недавно открылся поэтический дар…», не переживай, милая, прокомментировала Серафима, это следствие климакса, бывает и хуже, «я, конечно, не смею надеяться, но мне кажется…»

— Сейчас, родная, будет хорошо! — сказала Серафима и ловко обработала стих.

Извольте, Серафима Лазаревна, вашему вниманию предлагается «Песнь о сифилисе»:

С утра капель, потом поземка.Уж целый месяц моросит.И срочно надо бы таблеток,Но денег нету ни шиша.Эбена мать, и всё былое покрылось мраком в тот же час.Друзья мои, подкиньте бабок,А то не встанет крантик мой.

Серафима затянулась «Житаном». А я ведь в журнале работаю почти десять лет…

Графоманы в тираж почти никогда не шли. Хотя среди них попадались неплохие стихотворцы, в жанре стёба, конечно. Господи, как же им не надоело. Живут из века в век в нищете и убогости, и всё хохочут как умалишённые над собой и над миром.

Нашей аудитории это чуждо, уверенно говорил Самсон Тихой, совладелец журнала. Подумайте сами, наши читательницы так в своей жизни настебались и такого могут рассказать про грязную реальность, что поэтам и не снилось. Только зрелая, проверенная десятилетиями лирика, вот наш девиз.

Самсон, несмотря на многообещающее имя, субтильный западенец родом даже не из Львова, а из какого-то конкретного захолустья, являлся, однако, блестящим знатоком русской поэзии. Мёртвым поэтам было трудно качать авторские права, да и Самсон вполне резонно полагал, что на том свете гонорар неактуален. На такую же мелочь, что стихи Цветаевой, опубликованные в январском номере, повторялись в июльском, а Пастернак, Фет и Игорь Северянин беззастенчиво оккупировали журнальные страницы, их прекраснодушные читательницы, так скучающие по высоким чувствам, просто не обращали внимания. Так что журнал имел пристойный коммерческий успех, а Серафима честно работала в нём фильтром на пути современной литературы.

Серафима взглянула на папочку «Избранное». Напечатать бы это, например, под псевдонимом Сидор Золупкин. Вот вопёж поднялся бы на всём пространстве от Балтийского моря до предгорий баварских Альп. Хотя однажды, на второй или третий год работы в журнале, Серафима почти уговорила Самсона, которого за глаза называла Педрила Мученик, опубликовать совершенно невероятную фразу, присланную анонимным приколистом из Алма-Аты или из Якутска, Серафима уже не помнила, из какого города именно:

Раз Онегин невзначай сунул хуй в английский чай.Сразу стало всё по новой: хуй — английским, чай — хуёвым!

— Напишем в предисловии, что это случайно обнаруженная фраза Даниила Хармса, — убеждала она Педрилу. — Мол, двадцатые годы, революционная романтика, свободная любовь в духе Коллонтай и так далее. А то от этой «свеча горела на столе…» уже зубы сводит. Тётки в восторге будут, клянусь!

— Да как-то, блин, боязно, — отнекивался Самсон. — Не наш формат…

— Самсон! Будь ты хоть раз в жизни мужчиной, — жёстко сказала Серафима. — У меня в октябре день рождения, вот и поставь в октябрьский номер. Или увеличивай мне зарплату, а то уволюсь.

— Без ножа режешь, — сказал Педрила. — Ладно, рискнём.

«Пойду-ка, пожалуй, прогуляюсь, — решила Серафима. — Дождя вроде нет».

К сожаленью, историю взаимоотношений Онегина и английского чая их читательницы так и не увидели. Фрау Марта, дражайшая супруга Педрилы, которая была старше мужа всего на каких-то двадцать четыре года и на деньги которой, собственно, и содержался журнал, вычеркнула крамольную фразу из гранок, а Самсон в течении недели отгребал таких пиздюлей, что ужаснулись бы и узники Дахау.

Фрау Марта была злым гением их небольшого редакционного коллектива. Кадровая сотрудница «штази», удачно поторговавшая оружием, пока честные немцы с обеих сторон ломали Берлинскую стену, по-своему искренне любила и мужа и изящную словесность. Она полагала, что век русской поэзии закончился примерно на Окуджаве и Бродском, и, пожалуй, ещё немножко Белла Ахмадулина и взбалмошный в молодости Евтушенко. Самсон с женой не спорил. Чего тут спорить. Русским языком фрау Марта владела безупречно, сказывался длительный опыт борьбы за мир во всём мире, и запретную его часть, так любимую Серафимой, тоже знала отменно. Мужа Педрилой она как раз сгоряча и назвала, а Серафима просто запомнила.