О, юность моя! - Илья Сельвинский

— Мат! сказал он вскоре очень удовлетворенно, ни к кому не обращаясь. Сложив газету, он спрятал ее на дне ящика, в который смахнул фигурки, прикрыв их доской.

— Значит, вас надлежит отправить в Севастополь, молодой человек? Это вполне возможно, однако не так просто. Завтра пойду в Караджу к рыбакам. Авось кто-нибудь и собирается на выход. Только ведь в море сей­час шалят: пираты появились. На пароход они не напа­дают, но на баркасы...

— Пираты? Ничего об этом не слыхал...

— А как же! Самые настоящие пираты. И это есте­ственно: поскольку в Крыму нет твердой власти...

— А французы? Англичане?

— А им начхать на пиратов. Эту публику, Антанту то есть, интересуют только коммунисты, а в остальном, господа русские, друг друга хоть режьте, хоть ешьте.

Воцарилась безрадостная пауза.

— Иодидио! — сказала вдруг старуха № 1 и вста­ла.— Пойдемте, молодой человек, я покажу вам вашу комнату.

В угловой, куда привели Леську, уже орудовала ста­руха № 2. Она постлала гостю свежее белье, схватила в охапку старое и, бодро отчеканив «Ян Полуян!», пошла к выходу.

— Борейша! — ответил Леська, подразумевая: «Будь­те здоровы!»

Елисавета Автономовна рассмеялась и повела на него глазами.

«Э! — подумал Леська. — Отсюда надо удирать. И как можно быстрее».

К полуночи вся семья собралась за кофе, включая и Люську, которой налили в блюдце. Чаю Люська не пила принципиально, но Автоном Иваныч, напротив, пил толь­ко чай. И тоже принципиально: чай был отечественным, М. С. Кузнецова в Буддах, а кофе ввозили из Турции. Старик звенел ложечкой в стакане с подстаканником и грустно поглядывал на Леську. А Леська только и ждал, чтобы он произнес еще какую-нибудь фамилию.

— Беневоленский! — произнес наконец старик. — Ни­чего, кроме баркасов, сейчас быть не может, а на барка­сах плавать, как я уже сказал выше, ненадежно.

— Ничего! — ответил беспечно Леська. — Авось.

— Авось да небось.

Бабушка № 1 печально покачала головой.

— Сеид-бей Булатов, — сказала она мудро.

— Вы знаете Булатовых? — встрепенулся Леська.

— Каких Булатовых?

— Да ведь вы сейчас сказали: «Сеид-бей Булатов».

— Ничего я этого не говорила.

— Булатовых мы не знаем, а слышали о них много,— сказала старушка № 2. — Недавно, например, прошел слух, будто за их младшенькой приехал из Константино­поля ее жених, какой-то турецкий принц.

— Ну? Неужели приехал? — воскликнул Леська, об­мирая.

— Да, да. Правда, мама?

— Правда, правда! Приехал, а ее нет дома. Где же она? Оказывается, на балу. А у турок это не полагается.

— Прилетел он на бал, — подхватила № 2, — и что же видит? Его невеста пляшет с офицером.

— Да еще с православным!

— Он выхватил саблю, — вдохновенно, захлебываясь, продолжала № 2 уже скороговоркой, не давая матери вставить слово, — и разрубил офицера надвое.

— После чего турка вызвали на дуэль обе полови­ны,— заключил Автоном Иваныч. — Все это вранье! Ни­чего не было! Ни турка, ни сабли, ни бала. Какие сейчас могут быть турки, когда они входят в Тройственное со­гласие, а Крым захватила Антанта? Понимать надо! — крикнул он, постучав согнутым пальцем по столу, а по­том себя по лбу. — Вонлярлярский! Политику постигать надо!

Потом он повел Елисея к маяку показывать свое лю­бимое детище. По дороге от них шарахались в сторону гуси, куры, поросята и кролики.

— Сколько у вас живности!

— Это что! Вон в том каменном гнезде у меня сирена живет. Вот это, братец, живность.

— Нет, вы серьезно?

— Маяк! — величаво сказал Автоном Иваныч, не от­вечая на вопрос. — Высота — сто восемь футов до венти­лятора. Осветительный аппарат типа «молния» первого разряда. Имеет у меня лампу, снабженную колпачком накаливания. Высота огня — сто семнадцать футов над уровнем моря, математический горизонт освещения — двенадцать и четыре десятых мили.

— А как же сирена? Вы не ответили. Какая она?

— Обыкновенная.

— На ярмарке я когда-то видел одну...

— И я видел. Красавица. У меня до сих пор ее изо­бражение на шкатулке. Но эта, конечно, другая. Пневма­тическая. Она кричит пять секунд через каждую минуту. Рупор ее направлен на норд-вест семьдесят четыре гра­дуса, а дальность — пять-шесть миль. А? Что? Это тебе не шведский маяк, что у евпаторийского кордона. Здесь, знаете ли, целое предприятие!

— Иодидио! — с пониманием сказал Лееька.

— А ты дурака не валяй! — рассердился Автоном Иваныч. — Ты что? За сумасшедшего меня считаешь?

— Да нет, что вы!

— А при чем же здесь «иодидио»?!

— Ни при чем. Это я от вас заразился.

— Врешь. А впрочем, ты прав. Это штука заразитель­ная. Вот и моя старуха тоже. А тут в чем секрет? Когда я сюда приехал, здесь еще никого и ничего не было: столб да колокол. И жил я тут один. Ну, одинокие люди — странные. Некоторые сами с собой разговаривают вслух. А я другого типа: думаю про себя да вдруг выпалю что-нибудь. А чтоб как-нибудь не попасться в тайных мыслях, приучил себя выпаливать в воздух невероятные фамилии.

Этак безопасней. Между прочим, этот столб с колоколом остался. Хоть и сирена есть, а мне :жаль его ликвидиро­вать. Есть и к вещам такое чувство, как к животным: привязываешься до слез. Так вот, когда начинается ту­ман, а сирена еще не подготовлена, я приказываю бить в колокол. Производится двухударный звон с перерывами в три минуты. Старые капитаны хорошо знают этот голос.

За обедом на закуску дали тертую редьку с гусиным салом и крупной солью, потом шел перловый суп, на второе — гусь без шкуры: шкура пошла на шкварки, ко­торые подали старику взамен гусятины.

— У меня такая диета, — пояснил Автоном Иваныч. — Библейская.

— Именно! — иронически сказала дочь. — Вместо жира — сало.

Старик налил себе и гостю водки.

— Еврейская пейсаховка. Сможешь выдержать?

— Не знаю. Я ведь непьющий.

— Эту пей. Такой ты у самих иудеев на найдешь: шестьдесят градусов на соленом перце.

— Папа! Тебе же нельзя! Сколько можно говорить?

Старик философически покачал головой, чокнулся с графином, опрокинул в себя рюмку и со слезами на гла­зах уставился на дочь.

— Вода не утоляет жажды: я как-то пил ее однажды.

— Тебе пить нель-зя! — поучительно сказала дочь.— От одной рюмки заплакал.

— Это я не от рюмки, а от редьки.

— Ну, редьку ты ел полчаса назад.

— Иодидио! — заявил Автоном Иваныч, чтобы пре­кратить спор.

— Иодидио... — подтвердил Леська.

После трех рюмок его разобрало.

— Автоном Иваныч! Можно взглянуть на шкатулку с сиреной?

— Лизанька! Принеси шкатулку.

Лизанька принесла.

— Только вы осторожно: здесь папа держит запонки.

Леська увидел свою Ундину со вздернутыми уголками век и рта. К нему вернулась детская тоска по сирене и взрослая по Гульнаре. Он застонал, как никогда раньше, и вдруг тихонько запел:

Прощай, радость, жизнь моя!Знай, уеду без тебя.Вот должон с тобой расстаться,Тебя мне больше не видать.Темна но-о-оченька,Эх, да не спится.

Голос у Леськи был необычайно красив по тембру. Грудь резонировала так глубоко, что вызывала ответную дрожь в груди слушателя. Под ложечкой разливалась такая теплынь, что хотелось плакать или совершить что-нибудь очень благородное.

Эх, талан, мой талан,Участь горькая моя.Уродилось мое гореПолынь-горькою травой.Темна но-о-оченька,Эх, да не спится.

— Шаляпин, Шаляпин! — со вздохом произнесла ста­рушка № 2.

Полынь-горя не скосить,Ни конем его травить.Знать, придется мне в неволеБуйну голову сложить.Темна но-о-очснька,Эх, да не спится.

Леська представил себе Турцию и заплакал. Елисавета Автономовна, всхлипывая, кинулась к нему, обняла его голову и поцеловала в лоб. Потом Леську общими усилиями подняли, отвели в его комнату и уложили на кушетку.

Проснулся он поздно: уже смеркалось. В столовой звенели ложечками, — пили чай. Леська вышел заспан­ный и сконфуженный.

— Извините. Я, кажется, за обедом хватил лишнее.

— Ничего ты не хватил. Садись чай кушать. А в Караджу мы с тобой уже не пойдем: поздновато.

Ужинали лениво. Спать разошлись молча, не то что пришибленные, но как-то все же взволнованные этим ве­чером, который в их убогой жизни был просто праздни­ком. В этот вечер ни разу не появились ни «Иодидио», ни «Ян Полуян», ни «Борейша».

Леська уснул. Снилось ему то же самое, что он пере­жил вечером: семья Поповых за столом, восхищенное всхлипывание старушек: «Шаляпин, Шаляпин», игра ста­рика с дочерью в шахматы. Дочь продвинула пешечку и сказала: «Грамматикопуло». Отец ответил: «Ламтатидзе» — и выдвинул свою. Это Леське было понятно: Грам­матикопуло — часовой мастер на Морской улице, а Ламтатидзе...