Вольфсберг-373 - Ариадна Делианич

Так прошло три долгих дня. Наконец, на четвертый по(лил), как из ведра, дождь. Нас строили в коридорах, каждый барак отдельно. Киперы разделились, и у нас, как на зло, был тот же «Мефисто». Лениво и нехотя мы убрали комнату и ждали осмотра.

Под проливным дождем, в защитной, разрисованной «подушку» резиновой накидке, к нам в барак зашел Джок и прямиком пошел в нашу комнату, не заходя в две предыдущие, глаза его были круглыми и деланно злыми.

Из-под накидки высунулась рука и бросила на мою койку, стоявшую у самой стены, большой пакет, издававший острый запах чего-то кислого, испорченного.

— Вот, берите и прячьте, где хотите. Я этого пакета не видел и не знаю, откуда он сюда попал!

И, не осмотрев комнату, дорогой маленький Джок выбежал от нас и быстро прошелся по остальным помещениям.

Мясо!

Мы вскрыли пакет и чуть не задохнулись. Судя по весу, папаша Мак прислал нам килограммов пять телятины и конины. За три-четыре жарких дня оно в бумаге скисло, испортилось. Выбрасывать? Такая мысль не приходила нам в голову. Мы быстро принесли ведра с водой и мыли, мыли, мыли это богатство. Увы, оно не теряло своего зеленоватого оттенка и не переставало вонять.

Днем варить его было невозможно. Мы завернули мясо и чью-то лагерную черную рубаху, запрятали под матрас и оставили «дованивать» до вечера. Только когда блок был пересчитан, заперт на замок, и мы знали, что никто из англичан к нам больше не придет, был разведен огонь из соломы, щепок, тряпок и разного барахла в нашей печи, и в ведре же поставили вариться вонючее мясо.

Все, до последнего кусочка, до последней жилочки, оно было съедено в тот же вечер. Разделено на кусочки величиной в спичечную коробку и роздано всем голодающим в нашем блоке. Вонючий бульон и тот был выпит до последней капли, следы вымыты и убраны.

Никто из нас не заболел. Ни у кого не было ни тошноты ни отвращения. Мы жевали плохо проваренную телятину или кусок резиновой конины и в шутку рычали и урчали, как дикие звери. — Мясссо! — повторяли в восторге. — Настоящее мяссссо!

Это только маленький пример доброты Джока Торбетта, который, страдая за нас, не находя возможности внести пакет в наш блок, с громадным риском для себя, хранил его под своей постелью с вечера воскресенья до утра четверга и потом с убеждением говорил нам, что сам Бог послал дождь, для того, чтобы он, Торбетт, смог нам передать этот «дамн стинкин'мит».

Джоку Торбетту были вменены и другие обязанности, кроме «киперства» женского блока. Он также «опекал» бункер, в котором содержались дисциплинарные заключенные. Работы с «бункерцами» было немного. Садили на день-два, на неделю, и больше 20–30 человек сразу там не бывало. Джок будил их по утрам, водил из камер в умывалку, наблюдал за их туалетом, разводил по камерам, сопровождал «фрасстрегеров», приносивших им еду, вечером опять пересчитывал и запирал на десять замков и раз в неделю водил в баню.

Джоку было поручено прислеживать и за моей мастерской, с момента, когда нам отвели помещение в бараке «С. П.». Правда, не он один заходил к нам. Обычно в течение дня бывали по очереди все киперы всех блоков. Приходили из любопытства и для того, чтобы что-нибудь выклянчить. Забирая игрушку, обычно небрежно бросали папиросу-две на стол перед инвалидом. Мы не протестовали. Лучше было им и даром давать плоды наших трудов и жить в мире, чем, вызвав неудовольствие, насторожить их наблюдательность.

Наступила осень, туманная, вечно дождливая, вызывающая у нас тяжелый сплин. Заключенные маялись. Полтора года в лагере сказывались на всех. Правда, в ноябре первая, страшная и тяжелая волна выдач была закончена, но раны не заживают так быстро, и люди все еще ходили под давлением страха: — а когда же мой черед попасть в «С. П.» и потом быть выданным красным зверям?

Каждый день кого-то забирали из блока на допрос, и никто не знал, вернется ли он в свой угол, на жесткую койку, в ледяной барак, или очутится за лесом колючей проволоки в «С. П.», за решетками которого вся мизерия «свободной» жизни в лагере казалась раем.

Из окон мастерской, у которых мы поставили небольшие столы, можно было наблюдать за всем, что творилось в английском дворе и перед бараком ФСС. Наша мастерская, больше, чем кухня или прачечная, стала центром всех «латрин», всех последних вестей. Среди инвалидов были жители всех мужских блоков и лазарета, так что вечером, после их возвращения с работы, весь лагерь узнавал о том, что произошло за день.

Сначала мы, работавшие в кустарной мастерской, в полдень возвращались в свои бараки на обед и заканчивали работу к 4 часам дня, то есть к чаю. Однако, по моей просьбе, капитан Марш разрешил, чтобы нам приносили еду прямо в мастерскую. Приближалось Рождество, и, как я уже писала, мы получили массу заказов. При помощи моих «мужских швей», я делала три группы, Снегурочек, принцев и семи карликов, для английского бригадного генерала, для начальника ФСС в Вене и для матери капитана Марша. С ботинками дело шло медленно. Не было швейной машины, и все заготовки шились мелкими стежками на руках. Одновременно делались медведи из английских шинелей, от самых маленьких до громадных, слоны из серых одеял и другие игрушки. Перед Рождеством в блоке «С» должна была быть устроена «выставка» ручных работ лагеря, которую собирались посетить разные важные персоны.

Вскоре нам разрешили работать от 8 часов утра, то есть после построения, и до 8 часов вечера. Уже весь лагерь был под замком, а мы сидели, кроили, шили, лепили и плели, и только в восемь часов дежурный сержант, с целой связкой ключей в руках, разводил нас поочередно «по домам».

Работали мы охотно. Охотно шли утром в мастерскую и с тяжелым сердцем возвращались на места. Что ни говори — труд наш был свободным. Каждый «творил», что умел и как умел. У одних это получалось лучше и легче, у других требовало много терпения и усилий. Во время работы мы пели, разговаривали, делились воспоминаниями. Слепой Ханзи с изумительной виртуозностью научился набивать уже сшитые фигурки и животных. Для безруких мы выдумали и сконструировали специальные зажимы, которые держали их работу, в то время как правой или левой рукой они шили, тесали, вырезали или плели.

Капитан Марш занес нам несколько немецких книг, и бывший директор драматической секции радиостанции в Берлине, а затем в Софии, ученик и племянник знаменитого Рейнхардта, Пауль Рейнхардт, теперь тяжелый инвалид, читал нам в лицах произведения австрийских и немецких драматургов и стихи Рилке.

За большим общим и за маленькими столиками, стоявшими у окна, согнув молодые, кудрявые или старые, убеленные сединами головы, работали те, кто еще недавно был нервно больным, отчаявшимся человеком. Полковники и рядовые, бывшие судьи и крестьянские парни, доктора наук и полуграмотный Польди Буря — мы были дружной семьей, и нам было хорошо и уютно даже в этой длинной, голой и серой барачной комнате.

К «П. П. М. Парти» англичане стали относиться немного внимательнее. Наша «баланда» была гуще, потому что нам ее несли первым, наш чай — немного слаще. Субботние «цубуссе» — то есть «прибавки», в виде яблок, леденцов и «бетон-вурста», делились на меньшее количество голов. Вместо пятой части яблока, мы часто получали половину, а затем и целое. Консервную «ливерную» колбасу делили не на двенадцать, а на шесть частей. Приходя вечером в свой барак, я приносила папиросы и маленькие лакомства «младшему поколению». Сам Торбетт, навещая мастерскую по несколько раз в день, якобы для порядка, иной раз подсовывал небольшой пакетик бисквитов или миниатюрный кулечек с сухим чаем.

Наше рабочее помещение, имевшее форму длинного четырехугольника на протяжении всей стены, шедшей в сторону женского блока, вернее его высокого забора, имело ряд окон. Противоположная стена тоже имела два окна и входную, прямо со двора, дверь. Направо от нас была «приемная», в которую вводили вновь доставленных арестантов и производили осмотр. Четвертая стена отделяла нас от умывалки «Спэшиал Пэн'а».

Эта стена состояла из двух рядов досок, и между ними было небольшое пространство, в котором помещались водопроводные и ассенизационные трубы. Она сразу привлекла наше внимание. В первые же дни мы стали прислушиваться к шумам. Очень глухо доносились голоса. По утрам и вечерам умывалка особенно оживала, но днем, когда ее посещали одиночки, иной раз к нам доносился стук. Стали замечать, что этот стук имел свой определенный темп. Морзе! Почти все мы знали азбуку Морзе, и вскоре между нами и людьми из «С. П.» завязался разговор.

Кто-нибудь из инвалидов становился на «цинку» у окон, которые выходили в проход, ведший к нашим и к дверям «С. П.».

Кому-нибудь поручали отвечать на стуки из «С. П.». Через день-два мы имели точный список людей, там находящихся. Некоторые попали туда прямо с воли, не появляясь в лагере. Некоторых мы считали благополучно бежавшими. Оказалось, что они были пойманы при побеге или снова взяты на воле. Человек пять побывало на Турахских высотах и, как нам сообщили путем перестукивания, содержались отдельно даже в «С. П.» и не смели общаться с теми, кто не прошел через руки МВД.