Узревший Слово - Николай Романецкий

Свет глянул на Забаву. Та слушала гостью внимательно, согласно кивала и накладывала мимо тарелки порцию отварного картофеля.

— Что вы делаете, Забава?

— Ой, мамочка! — Забава смутилась, бросилась к поставцу, тут же вернулась, смахнула картофелины со стола в тарелку и выскочила на кухню.

— Что это вы сделали с моей служанкой, Вера? — сказал Свет. — Она совсем потеряла голову.

— Она потеряла голову не из-за меня, — сказала гостья. — Она потеряла голову из-за вас. И очень странно, что вы этого не понимаете. Я даже начинаю побаиваться: можно ли доверять свою память такому бессердечному человеку!

Свет погрозил ей перстом:

— Нет, голубушка. Сегодня она потеряла голову из-за вас. А что касается памяти, то мое сердце и ваша память ничем между собой не связаны. Так что бояться вам нечего. Чародей ввек не причинит вреда безвинному человеку.

С кухни вернулась Забава, достала из поставца чистую тарелку, вновь принялась накладывать в нее картофель. Не поднимая глаз. Как провинившийся ребенок.

А Свет вдруг обнаружил, что у него нет ни малейшего желания ругать служанку.

После обеда он поднялся в кабинет. Полчаса посидел над исторической статьей, которой так и не удалось заняться вчера. Впрочем, сказать, что он работал над нею сейчас, было бы очень большим преувеличением. Он упорно заставлял себя прочитывать слова, потом пытался уловить смысл, связывающий их друг с другом, и тут же обнаруживал, что думает вовсе не об истории — мысли его занимала Вера. Приложив волевое усилие, он выбрасывал гостью из головы, заставлял себя вернуться к статье.

А через минуту все повторялось.

В конце концов эта неравная борьба Свету смертельно надоела. Все равно пора было настраиваться на предстоящую работу. Он отложил статью, лег на оттоманку, расслабился и позволил своим мыслям течь, как им вздумается.

Когда Свет вошел в гостевую, Вера смотрела в окно. Выражение лица у нее было столь выразительным, что Свет спросил:

— На волю хочется?

Вера обернулась — аура волшебницы на своем месте, — отошла от окна.

— Еще как хочется! — В голосе ее прозвучала откровенная жалость к самой себе. — Птичка в клетке всегда мечтает о вольной волюшке.

Свет понимающе кивнул, поставил на стол свой баул.

— Многое зависит от вас самой. Если сегодняшняя наша с вами работа даст результат, вполне можно будет подумать и о прогулках.

— Правда? — воскликнула Вера. — Так давайте скорее начинать! Что от меня требуется?

— А вы не помните?

Вера удивилась:

— Конечно, нет! Вы полагаете, я должна помнить?

Свет пожал раменами:

— Не помните так не помните! — Он открыл баул.

— Что это у вас за сундучок? — Вера с интересом разглядывала баул.

— Это справный сундучок, колдовской. — Свет достал из баула Серебряный Кокошник и подал гостье. — Надевайте Кокошник, ложитесь на тахту, закройте глаза, расслабьте все мышцы и думайте о том, что очень хотите помочь мне.

— Какой же это Кокошник? — Вера повертела в руках волшебный атрибут. — Это обруч какой-то…

Свет поморщился:

— Алмазные слезки тоже из глаз не выкатываются. Надевайте и ложитесь.

Вера напялила Кокошник на голову, удивилась:

— Ой, он словно для меня сделан!

— Кокошник подходит любому человеку, — сказал Свет. — Специальная конструкция, сзади пружинка… Да ложитесь же!

Вера легла, вытянула вдоль тела руки, закрыла глаза.

Свет приблизился к ней, поднес к ее вискам ладони и сотворил заклинание. Вера чуть дернулась, тут же вновь расслабилась, засопела. Свет посмотрел на ее слегка раздвинувшиеся ноги и вдруг подумал, что вполне мог бы взять ее сейчас. Если бы ему это требовалось…

Но ему этого не требовалось, и он сотворил новое заклинание.

Вера улыбнулась во сне, потом нахмурилась, прикусила нижнюю губку. Почти как Репня Бондарь…

По Кокошнику побежали разноцветные полосы. Свет возложил на него ладони, закрыл глаза.

Сначала он ничего не видел и не слышал. Лишь мрак и тишина… Потом появился свет, легкий-легкий, почти неуловимый. Этакие серые пятна, доступные лишь краю глаза и совершенно незаметные, если на них смотреть в упор. И тут на него обрушился превратившийся в явь сон.

Свет мчался стремглав, несся как угорелый, хорошо понимая, что если уйти не удастся, исходом гонки станет смерть. А преследователи топали следом, жуткая неудержимая толпа, разъяренные, злые, возбужденные, жестокие. Сплошные мужчины…

А Свет был женщиной.

— Стой, сучка недое…я! Догоним, хуже будет!

Метался по голым икрам подол длинной юбки, прыгали в лифе тяжелые перси, и было ясно, что спастись не удастся.

Так и случилось. Его догнали, схватили за рамена, сбили с ног и прижали к земле. Затем остро пахнущие потом преследователи задрали ему на голову юбку. В спину впились мелкие острые камушки — это тяжелое тело расплющило его о дорогу, разодрало в стороны сплетенные ноги. Упругая плоть уперлась в стегно, отодвинулась… И родилась боль, острая, словно листик осоки, и резкая, как собачий лай. Жила она недолго, быстро переросла в наслаждение.

А потом вновь стала превращаться в боль. По мере того, как сменяли друг друга мнущие его живот туши, боль нарастала, становилась нестерпимее и наконец охватила все тело. Душа-то утонула в ней давно…

И стало ясно, что вскоре боль превратится в смерть, быструю, словно молния, и неотвратимую, как ночь.

Тут уже в действие вступил самый главный инстинкт, инстинкт самосохранения. Он и выдрал его из объятий смерти, унес в небо…

Первое, что почувствовал Свет, выйдя из транса, была злоба, злоба такая же неотвратимая, как недавняя смерть. Открыл глаза, шевельнул освинцованной головушкой.

Он лежал ничком на ковре возле тахты, на которой распласталась Вера. Поднялся на ноги, с трудом вспомнил, где он и что происходит.

Лоб и виски гостьи по-прежнему находились в объятиях Серебряного Кокошника. Правда, разноцветные полосы по нему уже не бегали.

Свет вновь приблизил к Кокошнику ладони, сотворил заклинание.

Вера вздрогнула, подняла ко рту руку, открыла подернутые дымкой глаза.

— Где я?

Свет фыркнул:

— Где же вам еще быть! — Со злостью справиться не удалось, и она явственно прозвучала в его голосе.

Вера посмотрела на него удивленно, медленно подняла обе руки, осторожно сняла с головы Кокошник, облегченно вздохнула.

— Ах да! — И тут же нахмурилась: — Но я так и не вспомнила, кто я.

Свет привычно прислушался к себе. На сей раз Перун прихватил его с такой силой, что захотелось с размаху влепить этой нахмуренной мымре пощечину. Нечего ей, стерве, хмуриться! Он ей ничего плохого не сделал.