Билет на ладью Харона - Василий Звягинцев

— Да ты чего, старик, или мы совсем того? Уж о таких вещах капитана Ляхова предупреждать не нужно. Смешно даже как-то…

— Ладно, проехали. А второе — весь этот стол и антураж предназначен для не менее серьезного разговора.

Вот тут Ляхов напрягся. Что в устах Сергея может означать понятие — серьезный разговор? Сражение в ущельях Маалума он, помнится, таким уж серьезным делом не считал. Хотя и обломилось оно им, с одной стороны, орденами и званиями, с другой — неопределенной опасностью на порядочный кусок дальнейшей жизни.

— Готов! Излагай, компаньеро!

Свою стопку водки он махнул лихо и с полным удовольствием, поскольку после спирта начал уже испытывать обычную сухость во рту и желание либо переключиться на минеральную воду, или уж продолжать по полной программе.

Как говорил майор артиллерии Лев Сергеевич Пушкин, младший брат великого поэта, «пить следует начинать с утра и более уже ни на что не отвлекаться!».

— Излагаю. Только отнесись к моим словам посерьезнее, если можно.

И коротко пересказал ему то, как объяснил Маштаков суть прибора, именуемого «Гнев Аллаха». Однако основное внимание Сергей уделил тому, что случилось в краткий миг, когда профессор вдруг протянул руку к тумблеру на панели неизвестного устройства у себя в подвале.

— …Вот я и говорю, не знаю, понятно ли тебе, это как если полдня ездил в танке и смотрел через триплексы, а потом вдруг откинул люк и высунулся по пояс наружу. И воздух чистейший, и видишь все вокруг, будто заново родился… Так и там.

Ляхов в танках и бронетранспортерах ездил и помнил, какой там образуется воздух даже без стрельбы из штатного оружия, а просто за счет подсачивающегося выхлопа и процесса жизнедеятельности экипажа. Слегка даже удивился умению Тарханова образно излагать свои мысли и ощущения.

— …Палатки стоят, зеленые, типа наших армейских УСБ, передняя линейка, песком посыпанная и белыми камешками обозначенная. Мачта с поднятым красным флагом. Травка довольно высокая, свежая, между палатками и дорожками. Вдалеке фанерная веранда, шифером накрытая, похоже, будто столовая. А главное — удивительно отчетливое ощущение, будто был я здесь. Пойду, скажем, к той же столовой и непременно узнаю место, за которым сидел, даже и запахи тогдашних обедов вспомню.

— Но не пошел?

— Нет, не пошел. Испугался.

— Чего?

— Знать бы! Наверное — того, что если пойду, так уже и не вернусь. Но самое главное даже и не это. Возле штабной палатки, как я ее определил, то есть самой большой и разбитой несколько на отшибе от прочих, увидел я стенд:

«Пионеры Ставрополья приветствуют XVI съезд ВЛКСМ!»

— И чем же именно он тебя поразил?

— Вот тем самым! Из шести слов — четыре абсолютно непонятных, — с некоторой даже злостью в голосе ответил Тарханов и выпил рюмку, быстро закусил ломтем селедки. — И в то же время я совершенно уверен был, что я тут уже был и это все должен на самом деле помнить, в том числе и значение этой надписи… И что такое «ВЛКСМ», и остальное тоже. А не помню… Знаешь, что мне Маштаков сказал? Что это шаг вправо, шаг влево от нашего времени. Боковое смещение. Он мне это так объяснил…

Тарханов, как мог, пересказал Вадиму смысл слов профессора, услышанных в автобусе.

— Хорошо, интересно. Мы его тоже послушаем. Интересно, как он это мне объяснит! — Ляхов отчего-то был совершенно уверен, что уж он-то сумеет поговорить с профессором Маштаковым на несколько ином семантическом уровне.

Однако рассказанное Тархановым его весьма заинтриговало. Именно потому, что и до этого определенные подозрения по поводу случившегося с ними после боя в ущелье он испытывал. Насчет внезапно прорезавшегося ясновидения, хотя и неуправляемого, но момента весьма точного, насчет везения, и раньше присущего ему, а тут вдруг ставшего прямо-таки навязчивым. И вообще…

Сейчас вот тоже интересная мысль пришла ему в голову.

— А вот на такую штуку не обратил ты внимания? Ну, стенд ты увидел. А стенд — он что? Вверху заголовок. Но это же только самые крупные буквы. А под ними?

Ляхову показалось, что он нащупал нечто важное, сам еще не понимая, что именно. Но мысль была отчетливая, хотя и незаконченная.

— Нет, — Тарханов почувствовал себя озадаченным. Действительно, прочитав заголовок, естественно было бы обратить внимание и на прочее.

— Не помню.

— Но ты же это видел! Раз видел, должен был запомнить. Человек ничего не забывает. Любая поступившая информация остается навсегда. Ну, попытайся…

— Нет, ничего. Ну совершенно… — Тарханов действительно не мог вспомнить ничего сверх того, что уже сказал. Однако вызванная словами Вадима заноза шевелилась. Ведь и вправду. Было же под теми большими буквами что-то еще. Формат стенда, какие-то трапециевидные щиты несколько ниже заголовка.

— О! — воскликнул Ляхов. — Мы вот что сейчас сделаем. Пойдем…

— Куда?

— Обратно. Сейчас мы слегка оживим твою память. Я уже научился управляться с Максовыми приборами. Включим и посмотрим…

Тарханов позволил надеть на себя шлем с некоторой опаскою. Черт его знает, что от этих вещей можно ждать. Слишком уж неприятно было смотреть на бывшего Фарида, как его ломало и крутило судорогами правды.

Но совершенно неожиданно он ощутил, когда Вадим защелкал тумблерами, тепло в голове и странное умиротворение. Скорее даже радость. Простую такую, легкую…

Все жизненные и служебные проблемы кончились, осталось только незамутненное детское счастье.

Как в том самом пионерском лагере, куда его привез отец на кофейного цвета «Победе» и оставил перед этими самыми палатками.

Из алюминиевого громкоговорителя-колокольчика неслись звуки каких-то бодрых и веселых песен, по территории броуновски перемещались десятки пацанов и девчонок в красных галстуках, зеленых шортах и белых рубашках, под грибком стоял часовой, парнишка лет пятнадцати, с малокалиберной «тозовкой» у ноги.

А стенд…

Тут же он увидел и стенд. Тот самый, с той же самой надписью поверху.

А ниже… Ниже, слева направо шли планшеты:

«Моральный кодекс строителя коммунизма».

«Ордена комсомола».

«Члены Политбюро ЦК КПСС».

«Заветы юных ленинцев».

«Распорядок дня пионерлагеря „Нефтяник“».

Кое-что из этого Тарханов успел прочесть, кое-что просто вспомнил.

И выскочил на поверхность своей нынешней, взрослой, непонятно откуда возникшей личности.

Не было в его биографии ничего подобного. И отца с собственной «Победой» не было, и в свои двенадцать лет он уже учился в кадетском корпусе, на лето выезжал совсем в другие лагеря.