Взятка. Роман о квадратных метрах - Алексей Колышевский

– Где ты был ночью?

– Лазил по стройке.

– Ты врешь мне. Ах, зачем ты мне врешь?

– Да какое там «врешь», Катя? Я весь в мыле, я не спал, я инспектировал стройки ночью потому, что днем у меня нет на это времени. Днем я занят.

– А это? – Она коснулась пальцем сначала левого моего плеча, а потом правого. – Это тебе на стройке так досталось?

– Что именно? Что ты имеешь в виду? – Я подошел к зеркалу и увидел отражение следов от Жениных ногтей. – Это я расчесал, – спокойно соврал я, глядя Кате в глаза. – Вот так стоял, скрестив руки и расчесал.

– Без рубашки стоял-то? – равнодушно спросила она. – Да ладно тебе, Слава. Я знаю, что ты меня никогда не любил и всегда думал, что я вышла за тебя из-за денег. Я не стану устраивать сцен, считай, что я ни о чем тебя не спрашивала.

– Но ты уже устроила сцену, Катя, – бросил я, все более раздражаясь. – И меня оскорбляет твое недоверие и то, что я должен перед тобой оправдываться. Я не пацан, я деловой человек, и если я говорю, что я всю ночь лазил по стройке и расчесал себя ногтями на нервной почве, то значит, так оно и есть.

– Хорошо, только я теперь буду тебя бояться. У тебя, оказывается, по ночам отрастают ногти. Может, ты оборотень? Вервольф?

– Дура! – взбесился я. – Тебе жить в достатке надоело? Решила характер показать? Чего ты вообще приперлась без звонка?!

Катя заплакала. Я никогда прежде не видел, как она плачет, и настолько растерялся, что в первый момент не сообразил, что нужно делать. Потом, конечно, опомнился, принес ей стакан воды, сел рядом, растерянно погладил ее по спине:

– Да ладно тебе. Перестань, ну? Я действительно не ночевал дома потому, что ездил по…

– Славочка, – жалобно, сквозь слезы сказала Катя, – мама твоя заболела.

– Что? – не сразу понял я. – В каком смысле заболела? Что с ней такое?

– У нее рак, – ответила Катя и зарыдала пуще прежнего, а я почувствовал, как внутри меня все сжалось и мне трудно стало дышать. Я схватил ее за плечи, с силой развернул к себе, она закрывала лицо руками, и я принялся тянуть ее за руки, потом понял, что все это ни к чему, сгреб ее в охапку, сжал, обнял, повторяя что-то бессвязное, что-то ненужное. Мне стало безумно жаль себя, жаль так, как жаль было только раз, в далеком детстве, сбитую машиной умирающую собаку. Мы с мамой шли тогда откуда-то, кажется из детского сада, она забирала меня каждый день после работы самого последнего из всей группы, я слонялся по двору, когда было тепло, или играл в знакомые на ощупь до последней закавыки игрушки, прислушиваясь, когда мама начнет подниматься по лестнице, а воспиталка с облегчением вздохнет: «Все, твоя мама пришла, беги скорее к ней», а потом мы шли домой каждый раз одной и той же дорогой вдоль шоссе, и вот однажды кто-то сбил собаку, и она выла там, прямо на обочине, и бок ее был весь в крови, и она поднимала голову, тянула голову, она… я… я хотел ее пожалеть, я кинулся было к ней, не думая, что это шоссе, что меня могут сбить, а мама удержала меня, и мы пошли домой, а я все плакал, и она вытирала нам обоим глаза своим носовым платком.

5

Суета, звонки, врачи, заказ чартерного рейса Москва – Брюссель. В самолете я, Катя и профессор из центра Блохина на Каширском шоссе. Ему нет равных, он знает всех в Европе, и все в Европе знают его. Он согласился лететь с нами, он уже с кем-то созвонился где-то в Германии, и оттуда тоже едет врач с таким расчетом, чтобы оказаться в нужном месте всем вместе. Мама храбрится, я бегаю вокруг нее, она кашляет, и каждый ее кашель бьет мне в сердце, причиняя невиданную боль: у нее вода в легких – асцит. Так все, ни слова больше о болезни, иначе я вскроюсь. Из Москвы звонит Рубен и оретореторетореторетореторет, что я всем нужен, что на послезавтра назначено совещание у Кисина: будет Бабурина, и я обязан присутствовать.

– Слава, я думаю, там сыръезнае рубылаво будэт. Кисин хочэт, чтобы он пэрэд всеми красыва выглядэл. – Когда Рубен волнуется, его армянский акцент становится особенно выразителен, и порой перестаешь понимать слова.

– Нет, Рубен. Бздит он. Бздит и выслуживается перед этой… Ладно. Я приеду. Мне вот только мать в больницу положить.

Я спрашиваю у профессора с Каширки, когда он курит на крыльце, о чем-то переговариваясь с коллегой из Дрездена. Профессор с Каширки очень умный, очень образованный, очень интеллигентный. У него на носу очки в оправе «Картье», а на руке часы «Адемар Пиге», он бегло говорит по-немецки, и его коллега из Дрездена не противоречит: молча слушает и кивает головой, в которую вставлена курительная трубка.

– Что с мамой?

– Анализы точные, диагноз тоже, степень определена, здесь ошибки быть не может, сегодня сразу ее положим в клинику к Клаусу (немец кивает), в Москву везти не имеет смысла, понадобится операция и долгое лечение.

– А какова вероятность, что… Ну, вы понимаете меня.

Немец начинает что-то быстро говорить, и оказывается, что голос у него очень мощный и низкий. Такой, наверное, был у Зигфрида из песни о Нибелунгах, а, впрочем, черт его знает.

– Знаете, – говорю я профессору, – я не доверяю немцам и не люблю их. Не только евреев убивали во время войны, так что память о том, что они вытворяли с «русскими свиньями», в нас живет на генном уровне. У свиней тоже есть память.

– Вы не в себе. – Профессор внимательно смотрит на меня. – Вам надо пройти седативный курс, пожить недельку в санатории.

– Вы психолог, что ли, по совместительству? – мрачно шучу я.

– Я врач. И видел людей, вывернутых наизнанку, больше, чем вы кирпичей. Вы ведь строитель, кажется? У вас нервы на пределе, это – первое, что бросается в глаза. С вашей матерью будут работать хорошие специалисты, я вам за них ручаюсь.

– А за жизнь ее вы мне тоже… ручаетесь?

Профессор снимает очки, дышит на стекла, протирает их особой тряпочкой и ничего не говорит долгое время. Я молчу, немец молчит, только где-то вдалеке тарахтит мотоциклетка. Наконец, профессор отвечает:

– У больных раком свой ангел-хранитель и свой демон. Знаете, я его видел. С ним тяжело справиться, а ангел очень халтурно работает.

– Хранит плохо?

– Да кто его знает? – пожимает плечами профессор. – В общем-то, надежда есть, хотя степень у вашей мамы четвертая и возраст уже, конечно… Я не понимаю, почему она до сих пор не спохватилась и не пошла к доктору. Хотя, знаете, человек всегда надеется, что это может случиться с кем угодно, но только не с ним. А все-таки подумайте насчет санатория. Вот так сорветесь, не дай Бог.

– Не сорвусь, – отвечаю я, – у меня свой ангел-хранитель. Он вроде неплохо работает.

– Тут ведь что главное? Главное – не перепутать ангела с чертом, – еще более мрачно, чем я недавно, шутит доктор, – черту прикинуться ангелом куда проще, чем ангелу чертом. Дернет вас куда-нибудь не в ту сторону.

Я ничего не отвечаю и возвращаюсь в дом. А почтальон, который всегда звонит дважды, уже стоит у дверей.

6

Оставив Катю с детьми в Бельгии (от греха, так спокойнее), я утром следующего дня вернулся в Москву. Охранник распахнул передо мной дверцу автомобиля, я сел, увидел, что рядом на сиденье лежат какие-то исписанные шариковой ручкой листки обычного формата, взял их в руки, пригляделся, оказалось, что это какой-то рассказ. Я начал читать:

«Ранним утром буднего дня босс Вячеслав Михайлович Кторов вышел из подъезда дома номер 16 в Кривоколенном переулке, почесал яйца, смачно плюнул, залез на заднее сиденье своей бронированной двенадцатицилиндровой машины и велел водителю доставить его на хуй. Удивившись такой необычной просьбе, водитель решил, что ослышался, и переспросил. Вячеслав Михайлович, как ни в чем не бывало, повторил: вези, дескать, на хуй, да поскорей, а то времени в обрез и там ждать не любят. Бедняга-водитель, чей ай-кью не превышал положенной водителю нормы в 73 с половиной пункта, а нежелание лишиться места было не в пример выше, не знал, что ему делать, но, тем не менее, тронулся с места и поехал наугад. В это время босс Вячеслав Михайлович Кторов сидел на своем заднем сиденье и занимался чем-то тихим, прикрыв глаза, а его водитель в зеркало заднего вида мог наблюдать лишь его подрагивающие плечи. Проезжая мимо гей-клуба «Три обезьяны», шофер услышал недовольный возглас Вячеслава Михайловича:

– Эй, ты куда? Приехали!

– Так вам сюда? – удивленно спросил шофер.

– А ты как думал? По-твоему, «на хуй» это где-то еще?

…Читать всю эту ахинею дальше у меня не было никакого настроения, я был взбешен тем, что обнаружил в собственном автомобиле подобную «рукопись».

– Вадик, останови-ка, – попросил я. – А мы куда едем-то?

– Как же, Вячеслав Михалыч? Вы же сами сказали, что сперва домой заскочим, а потом…

– А я разве не говорил тебе меня на хуй доставить?

Он вздрогнул, медленно повернулся, и я увидел его ошалевшие, испуганные глазенки.

– Ой, Вячеслав Михалыч, извините ради Бога, я это…

– Чего ты «это»? – усмехнулся я. – Ты, оказывается, помимо баранки еще и, как там говорится, на перо востер? Твое ведь творчество? – Я протянул ему листки. – Значит, ты, мой шофер, то есть человек, от которого зависит моя жизнь, пишешь про меня дурацкие рассказы?