Если я забуду тебя… - Роберт де Ропп

Тит не преувеличивал. Редко мне приходилось видеть зрелище, внушающие большее благоговение, чем эти четыре легиона со вспомогательными силами — армия, превышающая шестьдесят тысяч человек — которые вышли из Кесарии в направлении Иерусалима. Впереди, словно подвижный щит, двигалась кавалерия и лучники, чьей задачей было разведывать засады, поскольку Тит был расчетливым полководцем и не желал привести свои войска в ловушку, как это сделал ленивый глупец Цестий Галл. За ними двигались тяжело вооруженные пехотинцы. Они находились здесь для защиты мастеровых, чья задача заключалась в подготовке дороги для марша легионов, потому что римляне никогда не продвигаются без предварительного расчищения дорог, чтобы вся масса войска могла двигаться без всяких препятствий. За ними двигался главнокомандующий, окруженный копьеносцами и другими войсками, вооруженными пиками, за которыми следовала кавалерия легиона. Потом везли гигантскую балисту с метательными камнями, каждая машина возвышалась над марширующими солдатами, и их тянули множество мулов. Дальше следовали штандарты, перед которыми вышагивали трубачи, окружая орлы, находящиеся во главе каждого римского легиона, которые и правда являлись самыми сильными и царственными из всех птиц и символизируют решимость Рима завоевать мир. За ними, по шесть человек в ряд, ряд за рядом шла мощная колонна марширующих люлей, сердце легиона, чьи шлемы и нагрудники блестели в солнечном свете. Во всем мире нет воинов, которые были бы лучше вооружены, чем эти легионеры, потому что кроме длинного щита, каждый нес два меча — короткий с правой стороны, и более длинный с левой. Они так же несли пилу и корзину, кирку, топор, кожаные ремни, крюк и провизию на три дня. За ними следовали слуги легиона и вьючные животные. А за всеми ними тяжеловооруженные пехотинцы и еще один щит из кавалерии, чтобы защищать тылы.

Именно в таком порядке шагали легионеры и смотрящие на них не могли не понимать, сколь грозную силу они представляют. Они шли не как люди из плоти и крови, но напоминали какую-то безжалостную машину, способную смести все преграды на своем пути.

За пределами Кесарии Тит разделил легионы, отправив Пятый легион на Эммаус, а Десятый легион был отправлен на Иерихон[46], в то время как сам последовал дорогой между гор с Двенадцатым и Пятнадцатыми легионами, сопровождаемый значительным количеством сирийских вспомогательных войск. К ним были добавлены две тысячи отборных воинов из войск Александрии и три тысячи стражников с Евфрата. Все это огромное множество людей шло по той самой дороге, что оказалась столь опасной для Цестия Галла. Однако теперь мы не испытывали трудностей, потому что движущейся заслон из кавалерии и лучников убеждал нас, что дорога, раскинувшаяся впереди, открыта и кроме того, эта часть страны уже была усмирена Веспасианом, и мало кто остался чтобы мешать нашему продвижению.

И вот мы, выйдя из-за гор, стали подниматься на крутой холм, который называется горой Скопус и располагается прямо перед северным предместьем города. Это меньше чем в миле от сердце Иерусалима, и с холма можно было рассмотреть главные здания города и громаду Храма, сверкающую издалека. Почти четыре года прошло с того дня, когда я в последний раз смотрел на этот город, годы непрекращающегося беспорядка и разрушений, в ходе которых я из неопытного юнца превратился в ветерана. И вот когда я стоял там вместе с Иосифом и смотрел на знакомые очертания Иерусалима, я вспомнил тот ясный радостный день, когда вместе с Британником ехал в город, моя кровь кипела от возбуждения, а сердце воспламенялось от страстного желания увидеть Ревекку.

Увы, как они кажутся далеки — счастливые дни мира. Я оглядывался на них через поток более близких воспоминаний, вспоминал ужасные поражения, трудные победы, события, которые словно туман лежали между мной и моим прошлым, затмевая тени, которые когда-то были столь живы. Течение времени, как и предсказывал мой отец, притупило мою воспоминания. Однако в одном мои чувства остались неизменны. Мысль о Ревекке по прежнему преследовала меня, и любовь к ней оставалась такой же сильной и несокрушимой. Как только я увидел Иерусалим, множество мыслей захлестнуло мое сознание. Я знал, что она все еще в городе. Незадолго до своего бегства из города ее видел Горион бен Никодим. Теперь городу грозило разрушение, римляне подступали к его стенам. Как я мог проникнуть в Иерусалим и вывести ее оттуда до разрушения города?

Чем больше я думал об этом, тем больше отчаивался. При Цестии Галле, в условиях слабой дисциплины, я вполне мог совершить собственную экспедицию в город для спасения Ревекки. Однако при Тите такие личные дела были просто немыслимы. Он прекрасно знал, что делается в войсках, и не одно действие нельзя было совершить, чтобы он об этом не знал. В конце концов я переговорил об этом с Иосифом, у которого были те же беды, так как его родители и жена находились в городе. Похоже, у нас не было возможности войти в Иерусалим, и мы оба согласились, что единственное, что мы можем сделать для тех, кого любим, так это всеми силами способствовать сдаче города до того, как война и голод погубят и город и население.

Пока мы стояли на горе Скопус, глядя на Иерусалим, легионеры вокруг нас во всю готовили лагерь. Этот лагерь должен был служить и для Двенадцатого и для Пятнадцатого легионов — Пятый легион расположился на некотором расстоянии позади — и по римскому обычаю имел форму большого квадрата. Внешние земляные работы напоминали стену и на равном расстоянии друг от друга были украшены башнями. Между башнями располагались огромные баллисты, которые швыряли камни и зажигалки или скорпионы, как называли эти тяжелые горящие стрелы. В каждой стене лагеря находились ворота, достаточно широкие для входа и выхода вьючных животных и военных отрядов, отправляющихся в атаку. Внутри стен лагерь был разделен на квадраты с открытым пространством в центре, вокруг которого размещались палатки командиров. Палатка Тита находилась в центре, а перед ней стояли раки, где покоились орлы. Между рядами палаток находились открытые пространства, напоминающие параллельные улицы. Фактически, римский лагерь повторял город, раскинувшийся на ночь, с рынком, храмом, ремесленными мастерскими и торговыми лавками, и даже с судом, так как всякие разногласия разбирались собранием офицеров и не терпелись никакие проявления беспорядка.

Тот, кто хотел бы понять причину величия Рима, не мог бы сделать лучше, чем пожить некоторое время в римском военном лагере, потому что там они нашли бы те качества, что выделяли римлян из всего остального человечества и дали им возможность господствовать над миром. Порядок и дисциплина проявляются здесь во всем, даже в самом малом. Время сна, стражи, подъема и принятия пищи — все объявляется звуком труб, и ничто нельзя делать без этого сигнала. Утром солдаты приходили к своим центурионам и приветствовали их, а центурионы шли к трибунам. Те в свою очередь собирались перед командующим войсками, который называл им пароль и отдавал приказы. Таким образом во всем была видна дисциплина, ничего не оставалось на волю случая, каждое действие планировалось заранее.

В этом отношении римляне сильно отличаются от евреев, чьи атаки осуществляются с необычайным воодушевлением, но без всякого плана, и у которых нет подходящих офицеров и вождей, но каждый мнит себя полководцем. И я не сомневался тогда, что именно это отсутствие дисциплины было причиной того, что римляне столь легко справились с евреями, хотя у них не было недостатка в мужестве и числе, а укрепление их города были не менее крепки, чем в любом другом городе мира. Но без дисциплины они ничего не могли достичь.

И здесь мне надо остановиться, чтобы описать существующее в Иерусалиме положение вещей в то время, как наши войска приближались к городу. Пришел праздник Пасхи[47], и город был забит паломниками, а также тысячами людей, что бежали от приближающихся римлян. Иосиф Флавий утверждал, что в Иерусалиме было три миллиона человек, и хотя я считаю это преувеличение, город был забит как никогда раньше. Большая часть страданий, которые город испытал во время осады, была причиной того, что Иерусалим был переполнен, когда на него обрушились легионы римлян.

Перед восходом утра Пасхи Элеазар смотрел со стен Святилища на склоны горы Мория. Не знаю, каковы были тогда его мысли, но подозреваю, что горькие. Он, представлявший себя вождем Израиля, а свою храмовую стражу в качестве основы для национального войска, был осажден во внутренних дворцах Храма не римлянами, а зелотами и сикариями. Как Пандора со своим ящиком, он высвободил силы, которые не мог контролировать. И теперь он был узником этих сил, чья мощь угрожала не только его существованию, но и существованию всего еврейского государства.