Анатомия любви - Спенсер Скотт

Энн плавно прошла через комнату и села на белый диван, подтянув к себе колени и опустив подбородок на раскрытые ладони.

– Здесь красиво, – заметил я. – В твоем новом доме.

– Триста десять долларов и восемь центов ежемесячно, – сказала она. – За эту комнату, кухню-нишу и крохотную спальню. Это безумие. Я вечно на мели. Одна моя подруга снимает квартиру в Вест-Сайде, шесть огромных комнат, дешевле, чем я здесь. Но я просто боюсь жить в Вест-Сайде. Это совершенно нелепо, однако так меня воспитали: бояться Вест-Сайда. Знаешь, моя мама вечно всем рассказывала, что двадцать лет не бывала западнее Пятой авеню. «Я отправилась тогда слушать еврейского скрипача в Карнеги-Холле. Боже, что это было за приключение». – Энн коротко рассмеялась. – Если бы только хватало средств, чтобы оплачивать наши маленькие причуды. Но вот без денег это просто глупо и нелепо, все равно что шимпанзе в деловом костюме.

– Энн…

– Сидящий за маленьким игрушечным пианино.

– Энн, – повторил я, – можно сесть?

Она указала на одно из складных кресел:

– Только что купила.

– Скажи, если хочешь, чтобы я ушел.

Энн покачала головой:

– Ты до сих пор это делаешь? До сих пор даешь людям разрешение высказывать все, что у них на уме?

Я присел. Кресло немного прогнулось подо мной, и из-за его хрупкости я показался себе огромным, неуклюжим, потенциально несущим разрушение.

– Если ты и обладаешь одним чудесным свойством – я имею в виду, одним из множества, – так оно состоит в том, что я могу высказать тебе что угодно, Дэвид, и при этом не ощущать себя ни в коей мере виноватой.

– Это верно, – сказал я. – И не только теперь, но и всегда.

Мы посидели молча. Мне хотелось посмотреть Энн прямо в глаза, однако я знал, что она сочтет этот жест скорее проявлением насилия, чем чистосердечности. («Люди вторгаются в твой внутренний мир, как будто помогают тебе искупить вину».) Я сосредоточил взгляд на фрагменте лоскутного одеяла – ряды голубых и розовых пирамидок, обгоревшие по краям, – который висел над головой Энн в грубой деревянной раме.

– Что, знакомая вещица? – спросила Энн. Я отрицательно помотал головой. – Это из нашего дома. Возможно, мы уже не пользовались им, когда появился ты. Это часть одеяла – все, что уцелело, – которое бабушка подарила мне, когда я уехала в Брин-Мор. Так сентиментально. Последние пару лет я оберегаю его, словно Грааль. От Кита. Я тебе говорила, что Кит гостил у меня? Вчера?

– Значит, Кит по-прежнему хранитель истории Баттерфилдов? – Голос у меня прозвучал чуть надтреснуто.

– Ну разумеется. Он теперь, когда приезжает ко мне, привозит с собой портативный магнитофон и пытается меня интервьюировать. Я при этом ощущаю себя первостатейной идиоткой. Бессмертие без возможности внести исправления? Кому оно нужно?

Я почувствовал, как зарделись щеки. С каждым сказанным ею словом я все больше узнавал прежнюю Энн и в ошеломлении представил картину, как падаю перед Энн на колени и подношу ее руку к своим губам: рыцарь возвратился к своей королеве.

Она развернулась и постучала по стеклу, которым был закрыт фрагмент одеяла.

– Ничего страшного, если бы оно сгорело. Оно все равно было уже на пути к забвению, как почти все, чем мы владели. Просто это одеяло лежало у меня на кровати, когда Хью вернулся с войны. В ту ночь, когда он только пришел. Он лечился в госпитале в Балтиморе, а я даже ни разу не съездила его навестить. Я не знала, в каких мы отношениях, в каких должны быть. Но когда он появился, я что-то поняла. Мы даже не забирались под одеяло, и та ночь связала наши судьбы, потому что тогда был зачат Кит.

– Это поэтому он хочет его забрать? Одеяло?

– Естественно. Свидетельство. Талисман. У Кита есть теория, что если бы я не забеременела, то мы с Хью никогда бы не поженились. И согласно Киту, я сыграла тройную роль: для сына, для отца и для мужа. Полагаю, это доказывает, что все обиды проходят три стадии.

Смешок, вырвавшийся у меня, походил на чих.

– Какая прелесть, – сказал я.

– В смысле, я уже сто раз произносила эту фразу. Ты это имеешь в виду?

– Энн, – начал я. Я не мог придумать, что еще сказать; мой разум источал тусклый серый свет.

Она тоже молчала. А затем:

– Дэвид, что привело тебя в Нью-Йорк?

– Ты.

Чего я ожидал? Что она протянет мне руку? Признается, что надеялась на мой приезд? Она кивнула, словно мое заявление имело отношение только ко мне. Непонятные жесты Энн я всегда считал признаком ее утонченности и артистичности. Однако теперь, когда моя жизнь трескалась под тяжестью непомерного груза невысказанных чувств, я хотел бы, чтобы она стала менее собой и более той, в которой я нуждался. Я посмотрел на нее и ощутил, как проваливаюсь, – все равно что ждать спасения от кошки, когда тонешь.

– Как же я могла привести тебя в Нью-Йорк? – в конце концов спросила она.

– Я хотел увидеться, поговорить.

– А-а… Так это не я, это ты сам.

– Я не пытаюсь себя обмануть. И в самолете я вовсе не думал, что тебе будет легко увидеться со мной. Я здесь уже с часу дня, собирался с духом, чтобы позвонить.

– Это потому, что ты не влюблен в меня и в состоянии напомнить себе, что между мной и тобой имеется разница. Если бы ты был в меня влюблен, если бы чувствовал что-то, то считал бы, что и я чувствую то же самое.

Я опустил голову. Мне казалось, что просто хочу собраться с мыслями, однако понял, что не в силах поднять глаза.

– Ты приехал выжимать из меня сведения об остальных? – спросила Энн.

Играть в вежливость не было смысла.

– Частично, – ответил я.

– И еще зачем?

– Побыть с тобой. Я скучаю по тебе, а получив от тебя весточку, заскучал еще сильнее. – Наконец-то я смог поднять глаза.

Лицо Энн смягчилось. Она коснулась очков, как будто собиралась снять их, однако положила руку на колено и вздохнула:

– Я плохо тебя принимаю. Я чувствую это. Подстраховываюсь. На тот случай, если кто-нибудь узнает, что ты был здесь, и начнет задавать вопросы, я припомню все недобрые слова, сказанные тебе, то, как дразнила тебя, и меня одобрят. Последнее, что мне хотелось бы сказать, как я рада тебя видеть.

– Но это так? Так ты чувствуешь?

– Давай-ка разберемся. Ты уже знаешь, где Сэмми. Тебе бы стоило на него посмотреть, Дэвид. Поистине могучий дуб. Он буквально самый ответственный человек, какого я знаю. Подозреваю, что в той истории с разорванным чеком он вел себя несколько запальчиво… но Сэмми совершенно не такой. Сэмми всегда ведет переговоры с позиции силы, спокойной силы. Он явно благословен; очень не многие чувствуют себя на этом свете так же уютно, как Сэмми. По сравнению с ним все остальные просто какие-то бродяги, прихлебатели. Иногда мне кажется, что мир был создан для Сэмми, ну и, может быть, для тысяч пяти таких же, как он, чтобы им было на чем упражнять интеллект.