Ботфорты капитана Штормштиля - Евгений Астахов

Вот такая история… — закончил Володя.

Все молчали. Тихо потрескивал костер. Чай в котле давно остыл, и Тумоша, встав, перецепил крюк, опустил котел пониже, подбросил в огонь мелко наколотых сухих дров. Абзаг заворочался на коленях у матери, забормотал что-то, причмокивая губами.

— Тебе, Володя, самый большой шампур, — сказал Тумоша. И, повернувшись к Ираклию Самсоновичу, спросил — Правильно я делаю?

— Да, — кивнул головой тот. — Совершенно правильно, Тумоша.

Тошка вышел во двор. После ярко освещенной кухни темнота казалась совсем непроглядной. Он шел, осторожно ставя ноги, боясь наступить на овчарок.

Вот серым призраком замаячил в темноте дом, словно корабль посреди безмолвного, завороженного штилем океана. Потушены иллюминаторы, команда спит, и лишь вахтенный, прислонившись спиной к теплой мачте, вглядывается в зыбкую предрассветную темноту.

Т ошка нащупал руками ступеньку крыльца. Она тоже б ыла теплой, как палуба дремлющего в океане парусника. Он сел на нее, прижался щекой к точеной балясине.

Неслышно подошла старая овчарка. Тошка услышал ее дыхание, вздрогнул, когда она лизнула его ухо шершавым, горячим языком. Это была совсем древняя овчарка, доживавшая свой век на хуторе, и строгие, гордые законы, столь обязательные для всех остальных собак, родившихся в горах Апсны, на нее уже не распространялись.

Тошка притронулся рукой к жесткой густой шерсти. Дом перестал быть похожим на уснувший парусник. Это был просто крепкий деревянный дом, сложенный из брусьев тиса, в нем жили люди с хутора Хабаджи.

Тошка оглянулся. В глубине двора ярко светилась открытая дверь кухни. Тумоша сидел на корточках перед рубиновой россыпью углей, колдовал над шашлыками. Тошка почувствовал, как щекочет его ноздри пряный запах поспевающего мяса.

Тумоша что-то сказал. В ответ громко рассмеялись. Наверное, все, кроме Володи.

Тошка встал с крыльца.

«Ничего, — думал он, — ничего… Не обязательно быть человеком-птицей, не обязательно летать под куполом цирка. Придет время, и все увидят громадные веселые афиши и слова на них: «Сегодня и ежедневно! Весь вечер у ковра знаменитый Вольдемар Кукушкин!».

И люди будут приходить в цирк ради него, ради Володи Кукушкина, будут смеяться и хлопать, и кричать: «Браво, рыжий, бис!». И уходить домой с легкими, счастливыми сердцами.

И никому не будет дела до того, что где-то там летает в перекрестном полете какая-то Светка с ненастоящей фамилией, с ненастоящими братьями и с душой ненастоящей цирковой актрисы. Что ж, пусть себе летает…

Глава 16. Возвращение к другу

Это было самое обычное утро. Так же, как и всегда, с первыми лучами солнца все выбрались из своих спальных мешков и побежали к речке. Впереди дядя Гога, за ним Володя, потом Ираклий Самсонович и замыкающим — Тошка. Они пробежали наискосок пустой двор, перемахнули через перелаз и дальше вниз, мимо крутолобых валунов, покрытых росой, словно каплями холодного пота.

Тошка бежал, а солнце косило на него большим красным глазом. Снизу, из еще невидимого провала ущелья зябко тянуло сырым ветерком. Он шевелил листья черничных кустов, притрагивался холодными пальцами к голым плечам, будто хотел предупредить:

— Смотрите, вода в речке куда студенее, чем я!..

Речка всегда казалась Тошке живой. По утрам она громко скандалила, недовольная тем, что ее разбудили ни свет ни заря. Днем, когда как следует припекало, речка становилась доброй и гостеприимной. Она ластилась к ногам потеплевшей водой, игриво подбрасывала в воздух серебряную форель. А к вечеру настроение у нее снова портилось. Речке жалко было расставаться с солнечной дневной беспечностью, ей страшно было бежать всю ночь одной по черному гудящему ущелью, и она подбадривала себя, громко стуча камнями по скользкому гранитному дну. Совсем как Тошка, когда он считал вслух шаги…

Да, это было самое обычное утро. Речка скандалила, швыряла в лицо ледяные брызги, старалась подсунуть под ногу осклизлый камень, чтоб наступил ты на него и покатился.

При умывании полагалось гоготать, ухать и кричать не своим голосом:

— Ух ты, чертовка!.. Эх, и холодная!.. Го-го-го-у-их!..

Но в это утро Тошка умывался молча. Гоготать ему не хотелось. Он в последний раз прибежал к речке. Сейчас все поднимутся на хутор, наскоро позавтракают, и отряд во главе с Хабаджой тронется к Дуабабсте. А Тошка вместе с Тумошей пойдет в обратную сторону. И все потому, что через пять дней начинаются занятия в школе и от мамы была уже телеграмма.

Если бы Тошку спросили, согласен ли он остаться на второй год в седьмом классе, но зато вернуться со всеми на Улыс, он, пожалуй, ответил бы: согласен! Но его никто не спрашивал.

После завтрака Ираклий Самсонович разложил на столе какие-то бумаги и вынул из вьючного ящика счеты. Все встали вокруг, как на картинке из учебника по истории «Генерал Ли подписывает капитуляцию южан в Ричмонде».

— Та-ак! — сказал Ираклий Самсонович и потер пальцем переносицу. — Сейчас мы все подсчитаем. — Он быстро защелкал на счетах и сразу стал похож на Тошкиного папу. Щелкал долго. Наконец, высчитав какую-то цифру, перенес ее на разграфленный лист бумаги и вписал Тошкину фамилию и инициалы. — Та-ак… Младшему коллектору Тополькову причитается, за вычетом стоимости питания, триста семьдесят пять рублей восемнадцать копеек. — Он поставил в графе жирную галочку. — Вот здесь извольте, товарищ Топольков, расписаться в получении зарплаты.

— Гип-гип-ура! — крикнул Володя.

На крик тут же прибежал любопытный Абзаг. Он перевесился через перила веранды, пытаясь уразуметь, что это здесь такое интересное произошло без его участия.

Тошка слегка подрагивающей рукой расписался возле галочки: «А. Топольков». Хотел было сделать росчерк, но воздержался. Отсчитанные деньги лежали довольно толстой пачкой. Трехрублевые бумажки и сверху восемнадцать копеек медяками.

— Поздравляю вас, Антон Топольков, с первой зарплатой. — Ираклий Самсонович протянул ему руку. — Вы были отличным работником, и мне жаль расставаться с вами.

Тошка понимал — все это шутка и в то же время не шутка. Дядя Гога даже рассыпал из самокрутки махорку — значит, он волнуется.

— Тумоша проводит тебя до нижней мельницы Хабаджи, — сказал дядя Гога. — Там переночуете, а с утра сам спустишься к станции.

Прощаясь с Хабаджой, Тошка подарил ему свой никелированный топорик. Хабаджа был очень доволен. Он долго крутил в руке подарок, рассматривал лезвие и выгнутую лакированную рукоятку. Потом снял со стены небольшой кинжал с накладками из темного кавказского серебра и протянул его Тошке.

Пока Хабаджа снимал кинжал, Тошка в последний раз посмотрел на изогнутую шашку князя Дадешкелиани, осторожно тронул пальцем ее холодную гладкую сталь.

И еще он посмотрел на портрет. Тот, что висел в правом углу, на самом почетном месте. Тошка подошел ближе. Это был портрет Ленина. Очень необычный, наверное, совсем давнишний. На медной пластинке вырезано по-русски.

«Организатору красного обоза. 1932 год».

…Рассвет окропил верхушки самых высоких буков. Черный дрозд, словно он только и дожидался этого момента, рассыпал по лесу первую трель. Звук был резкий, будто стучали друг о дружку гладкими речными голышами.

— Ча-ча-ча-ча-ча-ча!..

— Вставай, земляк!

Они ночевали на мельнице. Горклый запах старой кукурузной муки насквозь пропитал ее бревенчатые стены. Под полом, сбитым из толстых еловых пластин, гремела падающая с желоба вода. Всю ночь она снилась Тошке, живая, насквозь просвеченная серебряным солнечным светом…

Тумоша вывел его на тропу. Манька шла сзади, повесив уши и делая вид, что ей грустно расставаться с Тошкой.

— Прямо все время иди. Тропа одна. Если хорошо идти будешь, на вечерний поезд успеешь. — Тумоша протянул руку, совсем как тогда, в первый день их знакомства. — Прощай, земляк. Еще приезжай. Будешь моим гостем…

В бледно-голубом, прозрачном, словно вода, небе едва заметным крестиком чернел парящий орел. Ему наверняка были видны далекие синие ущелья, на дне которых притаились ночные тени. И тонкие нити рек. И разноцветные пятна лесов. И еще маленький геологический отряд, идущий по вьючной тропе на поиски новых баритовых жил.

— Апсны — Страна Души! — Тошка подкинул вверх панаму. — Страна Души!.. Страна Души!..

Он был один. Он спускался с перевала, как видавший виды горный бродяга. За его спиной рюкзак, в руке тяжелая самшитовая палка. Он несет в подарок открытую им речку. Чудесную речку, полную форели и незлобивых змей. Для таких подарков не нужны хурджины и вьюки. Он несет их в себе. Так несут воспоминания. Душистые, чуть-чуть с горчинкой грусти, словно добрый каштановый мед.

Завтра он вновь увидит море. Оно ворвется в открытые окна вагона, ударит в сердце соленым запахом ветра. Волны будут набегать на пустынные пляжи, и Тошке захочется остановить поезд и пойти дальше пешком, скрипя сырой, окатанной галькой. Если он устанет, то сядет на острый обломок скалы и станет ждать заката. Чайки будут кричать тревожно и жалобно. И солнце, как яичный желток, медленно соскользнет под их крики в синюю чашу вечернего моря. И пошлет Тошке ослепительный зеленый луч.