Ливиец - Михаил Ахманов

Секира притягивала взгляд. Длинное топорище, остро заточенное темное лезвие… Похоже, железная… Память тела подсказывала, что я уже держал ее в руках.

– Расчленить!.. – пробормотал мрачный, тоже посматривая на секиру. – Пожалуй, ты прав насчет Урдманы – расчленить, но оставить нечто, что бросим у его ног. Голову и правую руку… – Он потянулся к топорищу здоровой рукой. – Сам отрубишь? А то я быстро… скорей, чем финик с пальмы упадет…

– Руби, – рослый протянул ему топор. – Возьмешь с него плату за кровь, хоть с мертвого.

Мрачный кивнул и, помахивая секирой, направился ко мне. Мышцы мои окаменели; я лежал неподвижно, зная, что сейчас произойдет. Жить этим двоим остались считаные секунды.

По лицу моего палача бродила мстительная ухмылка.

– Кал гиены, – произнес он, замахиваясь. – Чтоб Анубис тебе кишки вывернул! Чтоб черви сожрали мумию твоего отца! Чтоб…

Секира стремительно опускалась. Я подставил руку, перехватил топорище и вырвал из его вдруг ослабевших пальцев. Выражение его лица переменилось – теперь темные глаза взирали на меня с ужасом. В волосах рыжинка, но кожа смуглая, и зрачки, как полированный агат… Не чистокровный ливиец, помесь с египтянином или, скорее, с египтянкой… Ливийцы любили женщин Та-Кем. Небем-васт, моя возлюбленная в одной из прошлых мниможизней, была настоящей красавицей…

Я вскочил и резким ударом топора снес противнику череп. Высокий здоровяк уставился на меня выпученными глазами, раскрыл рот, собираясь крикнуть, но секира уже свистела в воздухе. Пемалхим отлично умел ее метать! Лезвие врезалось между шеей и плечом, хлынула кровь, взметнулись в падении длинные светлые волосы, и мой убийца рухнул на палубу. Я вырвал оружие из страшной раны, огляделся. На берегу – человек сорок, и связанных чуть больше двадцати… Пленники наверняка мои люди, а те, что жарят рыбу на кострах, – дружина покойного Асуши… Вот и он сам – лежит на корме, завернутый в окровавленные пелены…

Копья! Пирамидки копий на берегу, между мной и кострами! Добраться бы до них! И тогда…

Мысль еще не успела оформиться, а тело уже взметнулось в воздух. Я спрыгнул с низкого корабельного борта и проломился сквозь тростник, хлеставший по груди и плечам. Стебли были высокие, сочные, гибкие. Успели вырасти… Значит, сейчас не первый месяц Половодья и не второй – видимо, третий. Месяц хойяк! По нашему октябрь или начало ноября…

На берегу завопили. Кто-то вскочил, роняя в огонь прутья с нанизанной рыбой, кто-то в страхе тыкал в меня пальцем, кто-то ринулся к оружию, к груде кинжалов и секир, что были к кострам ближе, чем копья. «Это Пемалхим! Дух Пемалхима! – кричали они. – Дух Пемалхима вернулся! Пришел за нами с полей Иалу! Демон! Пема! Демон!»

До пирамидки с копьями я добрался первым. Должно быть, Пемалхим и правда был великим воином, ибо тело его, мышцы и руки действовали инстинктивно, не требуя контроля разума. С подобным эффектом я и мои коллеги сталкивались неоднократно – привычные движения, жесты, манера речи, психические реакции не исчезали полностью, но оставались как прощальный дар носителя. У Пемалхима эта телесная память была особенно стойкой, сложившейся с моим изрядным опытом, полученным в сотнях битв и стычек. Мы оба знали, что делать: швырнуть секиру одному из пленников, коренастому крепышу, и выхватить из пирамиды копья. Пема метал их левой и правой руками с убийственной точностью и такой мощью, что бронзовые острия пронизывали противников насквозь. Трое упали, не добежав до оружия, четвертый, помчавшийся за брошенной крепышу секирой, свалился ничком в траву – древко копья подрагивало меж его лопаток. Пленники резали веревки, коренастый уже поднялся, вырвал копье из спины убитого врага и воткнул его в грудь живому. Он тоже знал, что нужно делать – повелительно махнул рукой, что-то крикнул, и пятеро освободившихся бросились к топорам.

В следующую минуту на берегу под холмом началась свалка. Полуголые, частью безоружные люди метались между водой и кострами, звенела бронза, стучали тяжелые палицы, руки и тела обагрялись кровью, хрипели раненые, но все перекрывал дикий яростный вопль – «Пемалхим! Пемалхим!» Кричали мои дружинники и воины мертвого Асуши, одни торжествуя, другие в тоске и смертном ужасе. Я бросал копья, стараясь не попасть в своих – в тех, кого считал своими, ибо отличить врага от друга в дерущейся толпе было делом непростым. Однако возможным: враги старались подобраться ко мне, мои бойцы рубили их незащищенные спины.

За четверть часа все было кончено. В траве, под ярким полуденным солнцем, валялось с полсотни раненых и трупов, меж них бродили живые, добивая врагов и вытаскивая залитых кровью товарищей. Я осмотрелся. Холм и пальмы загораживали вид на север, но с трех остальных сторон колыхалась бурая нильская вода, торчали кое-где стебли папируса, и в тростниках испуганно крякали утки. Еще я видел корабль, большую гребную галеру, зачаленную у вбитой в берег сваи, дымящиеся угли из растоптанных костров, берег, заваленный телами, и два десятка своих бойцов. Шумный получился старт, мелькнула мысль. Что ж, бывает; в доброй половине экспедиций мне приходилось защищать свою жизнь в первый же час после прибытия.

– Господин… мой господин… – Коренастый крепыш склонился предо мной. На вид ему было за сорок – возраст триария, как сказал бы Егор.

Он снова поклонился и протянул мне секиру:

– Твое оружие, семер* Пемалхим. Ты не ранен?

– Царапины. – Не говоря больше ни слова, я растер ладонью чужую кровь на груди и животе. В первые мгновения контакта, когда не знаешь, как и что говорить, лучше вести краткие речи.

– Я думал, тебя проткнули копьем, – сказал крепыш, воздев руки вверх ладонями. – Я думал, ты мертв, господин. Я думал, все мы последуем за тобой в страну блаженных. Я думал, что обида, нанесенная Урдманой, пожирателем навоза, и его вонючими шакалами, так и останется неотомщенной. Это терзало мое сердце.

– Ты слишком много думаешь и мало видишь. Копье только задело меня, а вот удар по голове… – Я поднес руку к виску и сморщился. – Крепкий удар! Будто Апис* лягнул копытом… Ничего не помню…

– И все же ты очнулся и спас нас, – вымолвил крепыш, и воины, что стали собираться за его спиной, поддержали эти слова громким кличем. – Ты спас нас, как спасал всегда… нас, идущих за тобой, внимающих твоему зову…

– Но я ничего не помню! – Со страдальческим видом я снова коснулся виска. – Знаю, как меня зовут, знаю, что это мой корабль, а вы все – мои люди… Еще знаю, что убил Асушу, сына Урдманы… И больше – ничего!

– Память вернется к тебе, мой господин, – сказал один из воинов, светлокожий, гибкий, сероглазый – вылитый ливиец. – Вернется, клянусь своим пивом и милостями Хатор*!

– Вернется, – подтвердил коренастый. – Когда я нанялся к шерданам* и воевал в стране Иси*, я видел людей, что забывали собственное имя после того, как их приложили по черепу. Это проходит. Тем более что ты – хвала богам! – имя свое не позабыл.

– Зато твоего не помню. – Я криво усмехнулся.

– Долго ли сказать? Я сотник Иуалат, или Сануф, как меня называют роме. Я старший среди твоих воинов, семер. Служу тебе уже двенадцать лет, а до того служил твоему отцу и прикрывал его спину на Иси, Кефтиу* и в странах Хару и Джахи, повсюду, где он желал сражаться. Вместе с ним и с тобой, совсем еще юным, я дрался в том бою с ханебу*, когда господина нашего насмерть сразили мечом… Теперь я стою у твоих коленей.

Надо же, Иуалат, да еще и Сануф! – подумал я. Не похож на рыжего из моей предпоследней экспедиции и явно не чистокровный ливиец, но имя то же! Собственно, два имени: Иуалат – ливийское, Сануф – египетское… Зато глаза ливийские, серые, каких не бывает у египтян. Говорит, служил отцу, пока не убили того в схватке с северянами-ханебу… Наверняка с ассирийцами! Значит, с их первого нашествия прошло двенадцать лет…

Тем временем Иуалат-Сануф начал выкликать воинов и называть их родословные и имена. У меня осталось девятнадцать бойцов, считая с ранеными – наверное, половина дружины, если судить по виду корабля. Эта галера на двадцать весел казалась вместительной посудиной и, вероятно, предназначалась для полусотни человек.

– Шакалы Урдманы бросили наших убитых в воду, – произнес Иуалат. – Сейчас мы потеряли двоих, и шестеро ранены, но могут грести. Что прикажешь, мой господин?

– Погибших возьмем с собой для подобающего погребения, – распорядился я. – Раненых омыть, перевязать, собрать доспехи и оружие, поесть и на корабль. И пусть кто-нибудь отыщет мой панцирь, шлем и щит.

Сотник поклонился:

– Это я сделаю сам, господин.

Он выкрикнул приказы, и люди зашевелились. Трое бросили в костер охапки сухого тростника и принялись готовить рыбу, вынимая ее из большой корзины, остальные занимались ранеными и оружием, а также оттаскивали в сторону трупы. Иуалат принес мои доспехи. Я спустился к воде и смыл кровь, но отказался от его помощи – не хотел, чтобы сотник заметил, чт мои раны исчезли без следа. Панцирь – рубаха из бычьей кожи с бронзовым наплечником и грудными пластинами – закрыл мой торс ниже пояса, а на голову я напялил шлем. Доспехи были грубоватыми, но прочными, явно скопированными с боевого снаряжения ассирийцев – до знакомства с ними египетские воины носили лишь полотняные нагрудники. Но в моей дружине египтян не было, хотя была египетская и, возможно, кушитская кровь. Ее следы замечались в темных глазах, смугловатой коже, явно лишенной защитного пигмента, в черных волосах и широковатых скулах. Но гибкость и крепкое сложение мои бойцы сохранили, как и частично свой язык – в их речи половина слов была искажена ливийскими. Правда, никто уже не поминал Демонов Песков; более древняя и изощренная религия Та-Кем вытеснила прежнюю веру.