Не забывай меня, любимый! - Анастасия Туманова

Дорога оказалась пуста: карантинный пост, который Митьке пришлось обходить огромным крюком по степи, остался позади, и белая пыль на дороге лежала нетронутыми холмами, как пустынные дюны. Но несколько часов спустя, когда рыжее раскалённое солнце уже скатывалось к горизонту, треск кузнечиков сделался ещё отчётливее, а зной чуть заметно ослаб, ошалевший от духоты и усталости Мардо разглядел впереди очертания стоящей кибитки. Когда же он подошёл вплотную, то увидел, что кибитка эта – старая, разбитая, вся покосившаяся на сторону, и ехала она до сих пор, похоже, на одном божьем благословении. Тем более что лошадей, которые её везли, нигде не было – словно никто и не оставлял в пыли чётких следов восьми подков. Возле кибитки, привалившись к колесу и обхватив колени худыми, чёрными от загара руками, сидела цыганка. Когда она повернула к подошедшему Митьке мрачное, усталое, покрытое пылью лицо, на котором отчётливо виднелись дорожки высохших слёз, Мардо понял, что незнакомка совсем молода – лет семнадцати, не больше. На ней была потерявшая всякий вид и цвет от пыли юбка с огромной прорехой и чудовищно грязная, когда-то жёлтая кофта, на которой сиротливо краснела нитка кораллов. Из продранных рукавов торчали острые локти. На зато голову девчонки покрывал такой новый, такой чистый и так тщательно повязанный платок, что Мардо, усмехнувшись про себя, подумал, что эта пигалица замужем, самое большое, неделю.

– Яв джиды, ромны. Со бэшэса екджины, кай тырэ сарэ? Е грая тумарэ кай?[56]

– Романо чяво?.. – хрипло удивилась девчонка, вставая на ноги и неловко опираясь о колесо кибитки: было похоже, что она сидит в этой безнадёжной позе уже давно. – Откуда? Из каких?

Митька назвался. Девчонка в ответ сообщила, что её зовут Юлькой, и назвала свой род. Незнакомое название не сказало Митьке ни о чём, кроме того, что Юлька – из котлярок. Впрочем, это было понятно сразу по её платку, по широким рукавам грязной кофты и по тому, как мягко, чуть гортанно произнесла она «романо чяво». По-котлярски Митька понимал плохо, девчонка, в свою очередь, не умела говорить на языке русских цыган, и в конце концов оба перешли на русский. Юлька смешно сбивалась на украинскую скороговорку – очевидно, её табор долго болтался по Малороссии, – но договориться всё же можно было.

– Так что случилось у тебя? – Митька сделал несколько шагов по направлению к кибитке – и замер, остановленный волной вони из-под полога. Тяжёлый запах ударил прямо в лицо, и Мардо, невольно сморщившись, с изумлением посмотрел на Юльку:

– Ты что, ромны, свинью протухлила или покойника везёшь?

Он хотел пошутить и никак не ожидал, что грязное лицо цыганки вдруг сморщится, а по щекам снова поползут коричневые от пыли слёзы.

– Му-у-у-уж… по-о-о-мер…

– Тьфу ты, дэвлалэ… – пробормотал Мардо, крестясь и опасливо заглядывая в кибитку, из которой тут же выметнулся гудящий рой зелёных мух.

Покойниками Митьку к тому времени было уже не напугать, но, когда он увидел запрокинутое лицо молодого парня с открытыми глазами, густо облепленное мухами, к горлу подступил сладковатый противный ком. Быстренько откатившись от кибитки, Мардо сделал несколько глубоких вдохов и, убедившись, что его не вывернет прямо девчонке под ноги, спросил:

– От чего это он?

– Холе-е-ера…

– А… ты сама-то как? – оторопело поинтересовался Митька, делая на всякий случай шаг в сторону. – Ничего такого нет?

Юлька заверила, что – нет, ничего подобного, но вот прикасаться к мёртвому мужу она страшно боится, не знает, что делать, лошади её не слушались и не хотели идти, а когда она вздумала распрячь их и дать им немного отдохнуть, проклятые клячи убежали.

– Один – вон, щоб ему повылезло, тьфу! – мстительно ткнула девчонка пальцем себе за спину. Мардо взглянул и действительно увидел шагах в двадцати гнедую спину, торчащую из ковыля. – А другой как подхватився в степь – так и всё!

– А родня-то ваша где? – Мардо никак не мог взять в толк, отчего девчонка с мёртвым мужем оказалась одна посреди степи, далеко от города. – Табор твой где стоит?

Девчонка не отвечала и, казалось, колебалась. Чёрные, блестящие, очень настороженные глаза мерили Митьку подозрительным взглядом.

– Одни вы с мужем, что ли, кочевали?

– Родных шукали, – наконец ответила Юлька, и Митька отчётливо понял, что цыганка врёт. Впрочем, выводить её на чистую воду он не видел никакого смысла: по крайней мере, сейчас, когда нужно было срочно заняться совсем другими делами.

– Вот что, девочка, лошадей надо ловить, мужика твоего хоронить. Выдумала – с покойником по такому пеклу в степи гонять… Когда он отмучился-то?

– С ранку… – вздохнула Юлька, тыльной стороной ладони размазывая по лицу слёзы.

– Лопата есть? Нету? Вовсе никакой?! Тоже мне, ка-астрюльщики…[57] – разочарованно пробурчал Митька.

– Дывысь!!! – взвилась Юлька. – Конокрад безлошадный, га?! Сдалась тебе лопата, у меня сапка есть, акэ![58]

Только сейчас Митька заметил, что в руке у девчонки – новая, ещё блестящая сапка. Видимо, до его появления она всерьёз намеревалась схоронить мужа самостоятельно. Митька молча отобрал у неё инструмент и тронулся с дороги в степь, выбирая место.

Мардо знал, как быстро темнеет в степи, и, копая могилу, торопился изо всех сил. Юлька помогала, пристроившись рядом с обломком плуга и жестяной тарелкой, но даже вдвоём они справились уже в сумерках. Хоронили молодого цыгана при свете красной, тревожной, медленно плывшей над степью луны.

– Помянуть бы, ни? – сипло предложила Юлька, которую шатало от усталости. – Горилка есть…

– И думать забудь! – приказал Митька. – К бричке и близко не подходи! И чтоб всё барахло оттуда выкинула! Последний раз спрашиваю – у самой-то нет чего? Живот не скручивает? Кровью не ходишь? Поносу нема?

– Нема поносу, варнак! – всерьёз обозлилась Юлька: из темноты бешеной искрой блеснули сощурившиеся глаза. – Тебе кучу навалить, сам побачишь, чи ни?! Я ж и посвечу!

– Сейчас в глаз дам, чтоб было чем светить, – пообещал Митька, который тоже едва держался на ногах. – Привяжи язык, мне ещё твоих одров по степи ловить.

– Не словишь, – уверенно произнесла Юлька, с облегчением растягиваясь на ещё тёплой от дневного жара траве возле тележного колеса и закрывая глаза. – Я уж гоняла за ними, гоняла… Како-о-е! Отбежат – стоят, отбежат – стоят… Тьфу, клятущи твари!

– Что же это, мужа лошади, а тебя не знают? – снова удивился Мардо.

Юлька ничего не ответила и, казалось, заснула. Проклиная всё на свете, Митька поднялся и пошёл искать коней.

Хорошо, что луна в эту ночь была полной, и безлюдную степь словно застлало серебристым, дымящимся одеялом, из которого торчали щётки ковыля. В зарослях таких щёток и замерла в ожидании одна из лошадей – невысокая крепенькая гнедушка с круглым брюхом. Митька решительно направился к ней. Гнедая меланхолично посмотрела на него и не спеша отошла в сторону.