Тайна предсказания - Филипп Ванденберг

В оживленное движение повозок затесалась и труппа циркачей, которая повстречалась им накануне. Они расположились на площади перед церковью, которая, как корабль без определенного направления, врезалась в дома с южной стороны рынка. Раскрыв боковые стенки своих пестрых повозок, бродячие артисты соорудили нечто вроде сцены и с помощью досок и балок устроили маленький театр. Около полудня, когда рыночная площадь была залита солнечным светом, жонглеры с медведем, который переваливался на задних лапах, поскольку на передних были перчатки с шипами, рыжеволосая девочка на лошади, комик в черной маске, оставлявшей открытым лишь рот, и зазывала, бивший в барабан, отправились по городу, объявляя о своем дневном представлении. Зазывала не жалел превосходных степеней, нахваливая труппу великого Роберто Альдини, приехавшую из далекого Милана. Он сообщал о первоклассных номерах эквилибристов, о китайских чудесах и чревовещательном представлении, единственном в своем роде. Он обещал, что в конце представления синьора Лахезис за два кройцера предскажет почтенной публике будущее.

Хотя едва ли кто-нибудь понимал, что скрывалось за этими заманчивыми обещаниями, народ устремился к церковной площади. В то время как Марта воздержалась от зрелища, поскольку это не пристало монахине, Леберехт не находил ничего плохого в том, чтобы присутствовать на представлении.

Он с воодушевлением аплодировал, когда рыжеволосая девочка с помощью длинного шеста плясала на канате, натянутом между повозками, а чревовещатель, заставлявший говорить деревянную куклу, и вовсе привел его в восхищение. А потом случилось нечто невероятное.

Разодетый в белое и красное зазывала торжественно объявил выход "самой сильной женщины в мире", которая на глазах у публики поднимет живого медведя на высоту в два фута, а затем поставит его на землю, пройдя расстояние в десять футов.

С одной стороны на сцену вышел медведь на цепи, а с другой — колосс женского пола, в желтых штанах до колен и зеленой накидке. Бедра великанши, украшенные желто-зелеными лентами, своими размерами напоминали колонны, волосы были взлохмачены, а на грубом лице темнели волоски. Несмотря на ее костюм, у Леберехта не оставалось сомнений: он знал это чудовище. Он знал его, когда оно еще было хрупкой девушкой.

— Фиалочка! — крикнул он.

На мгновение великанша остановилась и в замешательстве посмотрела в ту сторону, откуда донесся возглас. Она выглядела растерянной, но все же начала выступление. Широко расставив ноги, женщина обхватила медведя вокруг брюха и под рев толпы подняла его. Затем, сделав три или четыре тяжелых шага, циркачка опустила косматого зверя наземь. Публика взвыла.

Леберехт пробрался к сцене и встал на пути у чудовищной женщины, когда та собиралась скрыться в фургоне.

— Софи, — нежно сказал он, — я думал, ты…

— Что?

— Ну, я думал, ты свела счеты с жизнью.

— Так. Значит, ты думал… — ответила женщина голосом, от которого кровь холодела в жилах.

— Все мы так думали, — извиняющимся тоном произнес Леберехт. — Если бы я только знал, что ты жива, никогда бы не оставил поисков.

Софи избегала смотреть ему в глаза и отводила взгляд в сторону.

— Так было лучше, поверь мне, — ожесточенно сказала она. — Я нашла в себе силы жить, когда присоединилась к бродячим артистам. Здесь каждый должен нести свою ношу. — И, помолчав, печально спросила: — А ты? Ты добровольно ушел в монастырь?

Тут Леберехт взял Софи за руку, вернее, лишь прикоснулся к трясущейся глыбе плоти и увлек женщину за собой, в сторону церкви. Между башней и домом пономаря был переулок под названием "Срез ножа" (почему он так назывался, никто не мог сказать), где стоял тихий трактир "Пивная у церкви".

Уединенностью переулка, где дома, ворота, даже камни мостовой казались вполовину меньше размерами, чем на гордой рыночной площади, Леберехт воспользовался для того, чтобы сообщить сестре о событиях, происшедших после ее внезапного исчезновения. Юноша рассказал об окаянной инквизиции, учинившей бесчестье их покойному отцу, о кознях архиепископа, который хотел завладеть опасной книгой, о том, что он, опасаясь за свою жизнь, вынужден был отправиться с братом Лютгером в Италию и для этого переоделся бенедиктинцем. Истинную же причину шантажа — его связь с приемной матерью — он пока не упомянул, поскольку боялся, что Софи будет упрекать его за это.

Они дошли до того места, где узловатая виноградная лоза проросла прямо из мостовой и, словно плащом, прикрыла покрасневшими листьями узкий фасад дома. Софи не проявляла ни малейшего волнения — казалось, судьба настолько сурово обошлась с ней, что она вообще больше не в состоянии была что-либо чувствовать.

Тут Леберехт остановился. Он взглянул в лицо безобразной женщине и сказал, не думая о последствиях:

— Софи, пусть фигляры едут куда хотят, поехали с нами в Италию. Давай начнем новую жизнь.

Глядя перед собой застывшим взглядом, Софи ответила, почти не раздумывая, жестко и определенно:

— Нет, брат, я рада, что циркачи взяли меня к себе. Роберто, руководитель труппы, хороший человек. Здесь я один из курьезов среди множества, ни смехотворный, ни уродливый; напротив, артисты дают мне почувствовать свою благодарность, потому что я своим видом добываю средства к существованию. Среди нормальных людей я была бы не более чем чудовищем, на которое все глазеют и которое жалеют. Нет, я принадлежу к ним и буду с ними и дальше, а ты пойдешь своим собственным путем.

В голосе ее звучала непреклонность, и Леберехт начал сомневаться, удастся ли ему найти доверительный тон в общении со своей сестрой, которую он когда-то называл Фиалочкой. Они не виделись семь лет, и силой обстоятельств между ними был вбит незримый клин.

— Надолго ли вы задержитесь в этом городе? — упав духом, спросил Леберехт.

— На два или три дня, — ответила Софи.

— А куда едете?

Великанша пожала плечами, и Леберехт заметил, как уголки ее рта опустились.

— Туда, где нас пожелают видеть. — Она вздохнула и сказала: — Ну что ж, мне пора к своим. — И Софи удалилась, оставив его одного.

Вернувшись на почтовую станцию, Леберехт узнал, что ремонт фургона закончится к вечеру и путешествие будет продолжено на рассвете. Он боролся с собой, решая, надо ли сообщить о неожиданной встрече Лютгеру и прежде всего Марте. В задумчивости стоял он у окна своей комнаты и смотрел на рыночную площадь и ярко расцвеченные вершины каштанов, которые образовывали нарядную аллею в центре и служили надежным приютом для сотен воробьев. К вечеру, когда движение повозок начало стихать и резкий шум глухо отдавался, как в ярусах театра, Леберехт не знал, куда податься со своими мыслями. Он хотел поговорить с Мартой, но колебался и потому решил провести вечер в своей комнате.

Как и было объявлено, к утру почтовый фургон был готов. Из пассажиров остались лишь шестеро: Леберехт, Марта, Лютгер, купец из Ахена и профессор с дочерью, которая ранним утром еще не обрела своей болтливости.

Леберехт встал первым. Он хотел проститься с Софи и поспешил на церковную площадь. Площадь была пуста. Возле церкви громоздились кучи навоза и мусора, среди них — потрепанная желто-зеленая ленточка. Леберехт поднял ее и сунул в карман.

Кучер просил поторопиться. Если они хотят добраться до Италии почтовой каретой, то должны к полудню быть в Зальцбурге.

Поездка до Зальцбурга прошла без особых разговоров. Казалось, что каждый что-то скрывал от своих спутников.

— Что с тобой? — спросила Марта у Леберехта, пока за ними никто не наблюдал.

— Ах, ничего, — ответил тот. — Ничего.

Глава VIII

Художники и пророки

С момента их отъезда миновало две недели. Они преодолели перевал через Тауэрн и благодаря монашескому облачению прошли через все границы. Теперь, когда перед ними лежала Венецианская республика, послушник и монахиня могли отказаться от своих одеяний и держаться так, как и положено любящей паре.

Франческа, дочка Альбани, долго не могла поверить в превращение обоих и в течение нескольких дней тряслась от смеха, глядя на Леберехта и Марту. Но они, с тех пор как оставили за спиной венецианский шлагбаум, чувствовали себя свободными и счастливыми.

Как и Германия, Италия была скоплением мелких государств. Южная часть страны — Неаполитанское королевство и Сицилия — и вовсе принадлежала испанцам. Между Венецианской республикой на севере, простиравшейся от Альп до ворот Милана, и церковным государством, которое, словно змея, вилось от устья реки По до Рима и еще дальше, на западе теснились многочисленные большие и малые герцогства и республики.

Леберехт с удовольствием сделал бы остановку в Венеции, городе тысячи островов, о котором он так много читал. Ему хотелось увидеть дожа, о котором говорили, что облачением и роскошью он настоящий король, властью — член городского совета, в городе — пленник, а за пределами Венеции — такой же человек, как и все вокруг. Но лето кончилось, а потому не ожидалось никаких пышных зрелищ вроде того, каким было обручение дожа дож выходил в море на роскошном корабле и через отверстие в своем сиденье бросал в волны золотое кольцо, говоря при этом: "Desponsamus te mare, in signum veri perpetuique Domini".[64] К тому же брат Лютгер и профессор Альбани очень торопились, и потому, оставив город левее, они направились в Падую, находившуюся в восьми часах пути от Венеции.