Мадам Гали -2. Операция «Посейдон» - Юрий Барышев

Рабочий день давно закончился, но Николай Соболев все еще сидел в своем кабинете. Впрочем, когда ведешь такое дело, понятия «начало» и «конец» рабочего дня становятся весьма условными. Соболев внимательно перечитал рапорт майора Леонида Никитенко, встречавшегося со Скоглундом под легендой «специалиста по сонарным системам НИИ Минобороны».

Задачей Никитенко было оценить значимость материалов Скоглунда и определить основу возможной в перспективе вербовки иностранца. Впрочем, основа вербовки проглядывалась уже из агентурного сообщения «Ихтиандра»: обида, корысть. А после предложения Советскому Союзу «Посейдона» к этому «букету» добавится еще и страх. А вот оценить значимость материалов Скоглунда было куда труднее: ничего стоящего он так и не показал. Бронштейну удалось прочесть лишь краткую характеристику системы. К тому же, норвежцу, видимо, удалось «раскусить» спеца: сонарные системы оказались слишком «высокими эмпиреями» даже для выпускника Бауманского института.

«Ишь, какой хитрец! — сокрушался Соболев. — Проклятый норвежец подсунул тазик вместо сковороды!» Ему очень не хотелось идти на доклад к руководству, но промедление тоже было смерти подобно. Набравшись духу, Соболев поднял трубку прямого телефона с начальником отдела и поднес ее к уху. «Заходи, — услышал он знакомый голос с характерным грузинским акцентом, — я давно тебя жду». Соболев, как настоящий руководитель, всю вину за неудачное начало операции взял на себя. На Лубянке в те времена считалось крайне неприличным для руководителя любого уровня подставлять своих подчиненных под удар высшего руководства. Получив положенный нагоняй, Соболев, вернувшись в свой кабинет, хлебнул остывший чай из стакана и задумался.

«Что ж, надо готовить к встрече настоящего специалиста — уже успокоившись, размышлял Соболев. — Пусть и армейские ребята внесут свою лепту в общее дело. Нужно послать запрос в НИИ Минобороны с просьбой подготовить специалиста, который занимается аналогичными системами, конечно, лучше если это еще и агент «особого отдела». Его размышления прервала Таисия Сергеевна — секретарь отдела, которая принесла объемистую папку с почтой.

— Что ты такой расстроенный, Коля? — Таисия Сергеевна, проработавшая в управлении секретарем двадцать пять лет, несмотря на звания и должности всех звала по именам, и никто на это не обижался. — Ходил на «ввод шершавого»? — сочувственно спросила она.

— Да еще какого, — тяжело выдохнул Соболев.

— Ничего, не тушуйся, — она подошла к нему и положила ладонь на плечо, — еще до генерала дослужишься.

— Твоими устами да мед пить, — подобрел Соболев. — Ты мне лучше скажи, есть сводки наружного наблюдения по норвежцам?

— Я их положила сверху. Желаю тебе удачи в этом деле, — и она спокойно вышла.

«По сведениям бригады наружного наблюдения, кейс постоянно находится в квартире атташе по науке. «Посейдон» ни разу не покинул квартиры Йоргенсена и явно не собирался этого делать. Так, а что у нас есть на Филина?» — продолжал размышлять Соболев. Он устало снял трубку служебного телефона.

— Анатолий, зайди ко мне. И прихвати Ремизова по дороге…

В уик-энды супруги Йоргенсены отдыхали не только от повседневных хлопот, но и друг от друга. В субботу утром госпожа Йоргенсен с юными отрысками отправлялись в загородную резиденцию посольства, предоставляя гера Йоргенсена-старшего самому себе. Когда-то, в первые годы их брака, Торвальду приходилось вытирать слезы своей юной и хрупкой жены, с профессиональным красноречием убеждая ее в том, что дипломат не принадлежит ни своей семье, ни самому себе. Да и супруге слуги нации пора привыкнуть к тому, что ее жизнь за границей — не только домашний очаг и дети, но и дипломатическая служба мужа. И поэтому ей, Норе Йоргенсен, следует забыть об идиллиях из телесериалов и дамских журналов. Ей необходимо выезжать с другими женами дипломатов за город, даже если дела в посольстве вынуждают его, Торвальда, остаться в столице. Что ей необходимо вести «светскую жизнь», так как от репутации жены во многом зависит карьера мужа… И что ради их совместных целей, планов и надежд можно бы и пожертвовать совместными уик-эндами.

Нора смирилась с «одиночеством вдвоем» после рождения первенца. А, произведя на свет младшего, Кея, почти совсем перестала страдать. Годы, одиночество и постоянный «эмоциональный голод» в этом почти формальном и скучном союзе не испортили внешности Норы. Высокая светловолосая госпожа Йоргенсен оставалась холеной стройной женщиной, манеры и туалеты которой были всегда безупречны. Но вот ее прежнее очарование, тот озорной шарм, вскруживший некогда не одну молодую голову, брак с Йоргенсеном уничтожил. Отчужденность приучила ее относиться к мужу, как к кому-то вроде начальника отдела или работодателя: когда его не было рядом, она чувствовала себя куда легче, спокойнее, свободнее. Наедине с собой ей бывало грустно, но с мужем давно уже стало скучно. Потому на уик-энд Нора быстро собиралась сама, собирала детей и спешила за город — погрустить вволю. Причина грусти была давно уже не в том, что Торвальда нет рядом, а в том, что он вообще появился в ее жизни. Этот человек отучил ее быть счастливой. Она превратилась в холодное и бесполое существо, однако именно такая Нора вполне устраивала своего мужа.

Каждое субботнее утро начиналось обычным ритуалом супругов: Торвальд и Нора достаточно умело изображали взаимные чувства. Дежурный, как бы чувственный поцелуй в губы: «Пока! Хорошенько отдохни, малышка. Я буду скучать по тебе». В такие минуты Нора действительно чувствовала себя малышкой — ей хотелось выкрикнуть: «А я по тебе — нет!». Но она, разумеется, отвечала: «Мне жаль тебя покидать» или что-то в этом роде. Нора Йоргенсен была неисправимо хорошей девочкой.

Торвальд вздыхал с облегчением, когда за ней и детьми закрывалась дверь: он, наконец-то, оставался наедине с собой.

Семья была для него необходимым и весьма приятным приложением к дипкарьере, и он считал вполне логичным отдыхать в уик-энд и от того, и от другого. Он по-своему любил жену — отнюдь не меньше, чем свою работу и свою коллекцию старинной живописи. Ему было хорошо с Норой и детьми, однако время от времени он предпочитал побыть один.

В новые страны, куда Йоргенсена забрасывала судьба дипломата, он влюблялся глубоко и горячо. Особенности национального характера, искусство, местная кухня, незнакомый язык, которым он овладевал за пару лет и даже осваивал жаргоны и диалекты, наполняли его жизнь, помимо работы, смыслом.

И, конечно, короткие, но бурные интрижки с местными красавицами, которые Йоргенсен даже не считал изменами: настолько разными проявлениями собственной природы казались ему отношения с женой и многочисленные романы. Жена была для него, прежде всего, матерью их детей, хозяйкой их дома и олицетворением всех благ и добродетелей, которые он видел в браке сквозь призму своего воспитания. Юная Нора, став его женой, сразу превратилась в существо дорогое, уважаемое, но занимающее только часть его любвеобильного сердца.

Поэтому развлекаться он предпочитал с очаровательными местными красавицами: они делали его жизнь ярче, добавляли ей остроты, давали ощущение праздника — все, кроме привязанностей. Ночь с русской Наташей или Тамарой иногда была для Торвальда мощным шквалом острых ощущений, сродни чувствам, которые испытывает альпинист на краю пропасти. Разумеется, дипломат Йоргенсен был очень осторожен, опасаясь КГБ, однако следовал правилу: «если нельзя, но очень хочется — то можно». Да и риск, с которым были связаны все его приключения, делал их еще острее и увлекательнее.

…В субботу утром, как только за Норой закрывалась дверь, он начинал бодро накручивать диск телефона. Нет, это были отнюдь не деловые звонки: Йоргенсен был достаточно энергичен, организован и работоспособен, чтобы справляться с делами на работе.

В выходные Торвальд старался забыть о посольстве, освободиться от пут дипломатического статуса и «погулять сам по себе». Ему нравилось общаться с представителями московской богемы, среди которой он коротко сошелся с талантливым портретистом Игорем Хмельницким.

Эта дружба началась два года назад. Они познакомились ранней осенью в Измайловском парке, где уже в то время нашел себе пристанище настоящий неформальный вернисаж. Московские живописцы, считавшие себя обделенными выставочными площадями, облюбовали место на острове около Петровского подворья для своих «выставок-продаж». Триста лет тому назад царь Алексей Федорович по прозвищу «Тишайший», отец Петра Первого, облюбовал это место — остров был окружен рвом, заполненным водой. Каждые выходные десятки художников приезжали в Измайлово со своими творениями и выставляли свои работы здесь же, под открытым небом. Портреты, пейзажи, натюрморты… Самые разные направления и школы: от соцреализма до авангарда. Это не было «бунтарством» или полуполитической акцией, вроде злосчастной «бульдозерной выставки» — к «политике партии в области культуры» эти художники относились со спокойным безразличием. Не были они и сплоченным «творческим объединением», вроде первых авангардистов или сюрреалистов: это был «открытый клуб». Художникам нужно было как-то продавать картины, а коллекционеры, да и просто любители украсить интерьер живописным полотном, искали работы себе по сердцу и по карману. Соседство огромного гостиничного комплекса, построенного перед Олимпиадой восьмидесятого года, было как нельзя кстати. Доллары, марки, франки, иены маленькими ручейками текли в карманы художников.