Новый Мир ( № 3 2008) - Новый Мир Новый Мир

Горбова, выброшенного, в числе прочих, из Института Маркса и Энгельса, направляют на работу в Главлит51. Он как будто доволен. Ему не хватало какой-нибудь «власти». Его все «жали». Теперь уж он «пожмет» сам. Он, шутя, говорил уже Соловьеву: «Теперь вы у меня в руках».

Замошкин рассказывает — видел М. М. Пришвина. Он был на Урале, видел строительство — рассказывает в восторге52. «Он прямо сделался большевиком», — говорит Замошкин. «А пишет что-нибудь?» — спросил я. Нет, ничего. Вот то-то и оно: на словах они все делаются «большевиками», как видят успехи наши. А написать об этих успехах — не пишут. Что-то «мешает». А казалось бы: если восторг у тебя «настоящий», если это тебя действительно «радует» — тут-то бы и писать. Ан — нет! не выходит!

Пришвин ко мне приходил и, с вытаращенными глазами, говорил: «Что делается! Гибнет хозяйство!» Он — мелкий собственник. Но деляга и хозяин. Дом себе выстроил, живет охотой, на отшибе, с литераторами водится только либо со «стариками» вроде Иванова-Разумника, Белого, либо с «современниками» вроде Воронского. Чужд современности в глубокой степени. «Коллективизация» задела и его: ему стало страшно, а ну как до «него самого» доберутся? Поехал смотреть. Видит — строят большевики дело. Явные успехи. Как быть? Он наскоро «перестраивает» фронт, то есть приспособляется. Но не забывает прежде всего своих интересов. Видя, что до него «добираются» в журналистике, — он объявил себя «ударником»53. В чем же его ударничество? Заключил договор с «Молодой гвардией», чтобы ему платили пятьсот руб. в месяц, а он будет писать повесть для молодежи. Деньги получает. Пишет. Помню, он письмом в редакцию «Литературной газеты» даже еще кого-то вызвал: Горького, Серафимовича. По крайней мере — пышно вышло.

11/IV-31. Вчера в клубе ФОСП — литературный вечер «Воспоминание об истекшем литературном сезоне». Назначено на 11.30 вечера. Начался в 1 ч. ночи. Истосковавшаяся по развлечениям писательская публика набила зал. Пропуск в зал — с предосторожностями. У входа милиция проверяет повестки. Дальше повестка обменивается на билет с указанием номера места. Много писателей, не получивших повестки, — пошли домой. Иначе и нельзя: помещение тесно. Набьется до отказу — тоже плохо. Те же, кто попал в помещение, — чувствуют себя удобно: приличный буфет — чай, кофе и всевозможные бутерброды, печенье, фрукты, шоколад. Все очень дешево. Внимательность к писателю — чрезвычайная.

Спектакль, состряпанный «юмористами», скучен и бездарен. Соль его в том, что писатель, «герой», трактуется как болван, жадный до «бутербродов». Выведено «заседание» ФОСПа — центр в горе бутербродов, которые пожираются с упоением. Писатели отказываются ехать в колхоз. <Их> ловят в очереди около «секублита»54 — единственное место, где писателя можно найти. «Фиксируют» его ударами палки по шее: у писателя никнет голова, и он делается сговорчивым. Дальше показан писатель в колхозе, писатель делает отчет о своей поездке — все тускло, без остроты, скучно. Два-три куплета остроумны, хорошо спародирован Луначарский, говорящий речи, как граммофон, по любому поводу, и Гроссман-Рощин. И только. Всеобщее разочарование. Никакой «соли». Все острые места литературного сезона обойдены молчанием. Подхалимски был показан «Халатов» — очень похоже. И занавес — карикатура Кукрыниксов: изображены — в центре Халатов, рядом Горький, Авербах, Либединский, Кольцов, Вс. Иванов — кажется, все. Это и есть «литература» — с Халатовым во главе. Были еще песенки о «секублите», все направлено на выявление писательской «заботы» о чреве. Но мало остроумно — нудно, без выдумки, дешево.

Есть остроумцы. Но «остроты» их хороши только тогда, когда передаются с уха на ухо. Предавать же гласности свое остроумие — опасаются. А вдру­г кто-нибудь обидится? То есть если обидится человек малозначительный, не «властный» — это наплевать. Но вдруг в какого-нибудь «властного» попадешь? Тогда беда!

Самый ходкий вид шаржа — дружеская пародия, то есть откровенный подхалимаж. На эту тему у меня был спор с Кукрыниксами и Архангель­ским. Им интересно было знать мое мнение обих книжке55. Я им ответил: талантливо, но поверхностно и дешево. Смехачество, зубоскальство, удары по безответным мишеням. Работа по указке редакции.

Они это понимают. И соглашаются. Просят «критиковать». Но вместе с тем видно, что словами их не проймешь.

Моор хотел издать свои замечательные антирелигиозные рисунки. Сдал их ГИЗу — около 150. Там их затеряли — и будто бы найти не могут. Хороший способ борьбы с антирелигиозной пропагандой. Написал Халатову ругательное письмо.

12/IV, 31. Вчера в Доме Герцена — второй «декадник» ФОСПа. Затея хорошая: встречи писателей с политиками и экономистами. Говорил Ломов56 об успехах строительства. Рассказывал о новых могучих электростанциях, которые уже достраиваются, о гигантах заводах, которые в этом году пускаются в ход. Говорил о трудностях, о перспективах. Указал на планы оросить пустыни, отеплить тундру, об использовании новых источников энергии, только теперь открываемых, как то: разница температур на поверхности воды и в глубине Ледовитого океана и т. п. Захватывающе, грандиозно. Говорит Ломов слабовато, не красочно, но самый материал, перспективы — потрясающе. Наши писатели рты раскрыли: какими они кажутся жалкими «книжниками», «теоретиками», делающими крошечное, комнатное «свое» дельце в своих кабинетиках в дни такого строительного размаха. Были здесь Л. Гросс­ман, и А. Эфрос, и Сельвинский, Гладков, Никулин, Слетов и оба Катаевы — Иван и Валентин. Слушали внимательно, с некоторым подобострастием, аплодировали с некоторой долей подхалимажа — как и полагается в этой среде писателей, чувствующих себя пенсионерами. Когда после доклада Слетов сказал мне: «Вот материал для романа», — я заметил ему: «Этот материал только тогда будет превращен в искусство, когда пройдет „сквозь” человека, то есть будет им не только „продуман”, но и „пережит”, станет его „личным”, „сердечным”, „как любовь”». — «Да, — согласился Ив. Катаев, — он должен стать фактом его биографии». Я думаю, лет через десять из среды теперешних техников, инженеров или простых рабочих — участвующих сейчас в этом строительстве, — лет через десять из этой среды появится писатель, который даст нам книгу — роман — повесть о строительстве, — это будет настоящая книга. А нынешние писатели, которые не могут перестать быть «дачниками» или «гастролерами», — на такое произведение не способны. Только гений мог бы преодолеть эту черту — отделяющую материал «чужой» от своего. Но сейчас что-то гения не видно. Гений обязательно созревает где-нибудь именно в самой гуще строительства и борьбы.

Вспоминается Чапыгин57. — Когда я был в Ленинграде — в январе, — он пришел ко мне в гостиницу. Номер «Европейки», дрянной и грязный, с клопами и крысами, — это «Европейская»! — хотя и дорогой. Но что ж делать! лучшие отданы иностранцам. Этот грязный номер, с тусклым светом, серыми, в пятнах, обоями и двумя широчайшими постелями, как-то гармонировал с мерзостными признаниями Чапыгина. Пришел он какой-то взвинченный, взволнованный — и какой-то скверный. Старик — за шестьдесят, — он тщательно бреет голову, сбрил усы и бороду — чтобы «помолодеть». Года полтора <назад>, на пленуме крестьянских писателей58, он произвел на меня плохое впечатление: как-то похабно-сластолюбиво посматривает на девочек, на грязном пальце с ужасающими ногтями — перстенек с «брильянтом», бархатная широкая блуза, — а сам корявый, морщинистый, желтый, подержанный. Пришел он, чтобы «предупредить» меня против Игоря Поступальского59, который «роет» против него. Из рассказа выяснилось, что у Поступальского молодая жена. Денег у Поступальского мало. А ей хочется и чулочки шелковые носить, и платье по моде, и кутнуть. Жили они в Доме литераторов — на Карповке. Молодой, но бедный писатель и молодая, жаждущая наслаждений — жена, и старый холостой, но богатый писатель, «богатый старичок», как сказал о себе Чапыгин. Он и «увлек» женщину. «Отбил» ее у него, — как выразился Чапыгин. Отбил деньгами, зная, что она его не любит. «Она безумно любит его, — говорит Чапыгин. — Но я — старичок богатый, и ей жить со мной выгодно, пока у меня есть деньги. Ну — и того...» Она любит молодого, но бедного мужа, кабинетного ученого, но уходит к «богатому старичку», который дает ей деньги. Старая история — паскудная и тогда, когда совершается купчиком, и когда совершается «крестьянским писателем» Чапыгиным. Так вот, он ждет мести со стороны Поступальского. Поступаль­ский хочет-де объявить его, Чапыгина, кулацким писателем. Поступальский где-то написал о нем, или хочет написать о нем, — так вот я, Полонский, должен это иметь в виду — и не верить Поступальскому.

В рассказе была непередаваемая мерзость его самодовольства. Хотя он и говорит о себе как о «богатом старичке», — но самодовольное, блудливое какое-то чувство сквозило в глазах и паскудной улыбке, когда он мне рассказывал это.