Житейские воззрения Кота Мурра - Эрнст Гофман

― Боже мой! ― сказал гофмаршал. ― У светлейшего князя, несомненно, зародилась первейшей важности мысль, а может быть, даже прожект.

Так оно и было. Князь Ириней размышлял о богатстве принца, о его родстве с могущественными государями и пришел к заключению, что принц Гектор всенепременно еще променяет шпагу на скипетр, и у него явилась мысль, что брачный союз принца с принцессой Гедвигой мог бы иметь весьма благие последствия. Камергер, которого князь тотчас же отправил к принцу для выражения глубокого соболезнования по случаю кончины его отца, соблюдая строжайшую тайну, положил в карман миниатюрный портрет принцессы, верно передававший даже оттенок ее кожи. Здесь надобно заметить, что принцессу действительно можно было бы назвать писаной красавицей, когда бы цвет ее кожи не так отливал желтизной. Поэтому она очень выигрывала при свечах. Камергер весьма ловко выполнил тайное поручение князя, который никому, даже княгине, ни словом не обмолвился о своем прожекте. Увидев портрет, принц пришел почти в такой же экстаз, как его сиятельный коллега в «Волшебной флейте». Подобно Тамино, он мог бы если не пропеть, то воскликнуть: «Волшебный образ твой!» ― а затем: «Неужли я влюблен? Да, да, я, кажется, влюблен!» Обыкновенно не одна только любовь заставляет принцев стремиться к прекраснейшей, но принц Гектор, кажется, не думал ни о каких сторонних обстоятельствах, когда присел к столу и написал князю Иринею, что был бы счастлив, если бы ему милостиво позволили домогаться руки и сердца принцессы Гедвиги. Князь Ириней ответил, что, поелику он с радостью дает согласие на брак, которого желает от всего сердца, хотя бы из почтения к памяти сиятельного друга, никакого дальнейшего сватовства, в сущности, не требуется. Но, ради соблюдения необходимой формы, да благоволит принц прислать в Зигхартсвейлер какого-нибудь благовоспитанного мужчину достойного звания и заодно уполномочит его, по прекрасному старинному обычаю, заключить, вместо себя, брачный союз, дабы сам принц мог при полном параде взойти прямо на супружеское ложе. На что принц отвечал: «Нет, мой князь, я буду сам!»

Князю это пришлось не слишком по душе, он почитал венчание с доверенным лицом красивее, благороднее, величественнее и уже втихомолку предвкушал это торжество; его утешило лишь то, что перед бракосочетанием можно устроить пышный дворцовый праздник. Он намеревался торжественнейшим образом повесить принцу на грудь большой крест княжеского ордена, учрежденного отцом князя Иринея; ни один кавалер уже не носил, не имел права носить этот орден.

Итак, принц Гектор прибыл в Зигхартсвейлер, дабы увезти в свой дом принцессу Гедвигу, а кстати и получить большой крест давно забытого ордена. Он выразил желание, чтобы князь сохранил свой план в тайне, а главное, не сообщал ничего Гедвиге, ибо он должен, прежде чем просить руки принцессы, удостовериться в ее любви.

Князь не совсем понимал, что принц имел в виду, и высказал мысль, что, насколько ему не изменяет память, такая церемония, а именно ― объяснение в любви перед бракосочетанием, никогда не была принята в княжеских домах. Однако если принц понимает под этим выражение некоторой attachement [75], то такие чувства предпочтительней во время жениховства не обнаруживать, но, поскольку легкомысленная молодежь всегда склонна насмешничать над велениями этикета, подобную attachement следует выказать как можно позднее, хотя бы, скажем, за три минуты до обмена кольцами. Сколь прекрасно и возвышенно было бы, если бы вступающая в брак светлейшая чета в тот миг выказала друг другу некоторое отвращение, но, к несчастью, в нынешние времена на подобные правила высшей благопристойности смотрят как на нелепый вздор.

Когда принц впервые увидел принцессу Гедвигу, он шепнул своему адъютанту на непонятном для других неаполитанском наречии: «Клянусь всеми святыми! Она ― красавица, но рождена близ Везувия, и его огонь сверкает в ее очах».

Принц Игнатий уже успел надоесть Гектору своими расспросами о том, есть ли в Неаполе красивые чашки и сколько их у принца, после чего тот, пройдя сквозь строй поклонов, хотел было снова обратиться к Гедвиге, но двери распахнулись, и князь пригласил его в парадный зал для участия в величественной церемонии, с каковой целью тут были собраны все особы, по своим качествам мало-мальски достойные допуска ко двору. На сей раз князь был менее строг, чем обычно, ибо зигхартсвейлерский кружок вряд ли можно было почитать двором, ― его едва достало бы, чтобы устроить загородный пикник. Бенцон с Юлией тоже присутствовали на празднестве.

Принцесса Гедвига была молчалива, сосредоточенна, безучастна и, по-видимому, обращала на прекрасного чужестранца с юга не больше внимания, чем на всякое другое новое лицо при дворе, а когда ее фрейлина, краснощекая Нанетта, стала настойчиво шептать ей на ухо, что иноземный принц поразительно хорош собой, а такого красивого мундира она никогда в жизни не видывала, принцесса с раздражением спросила, не сошла ли она с ума.

И вот принц Гектор распустил перед принцессой пестрый павлиний хвост своей хвастливой любезности; почти оскорбленная неумеренностью его слащавых комплиментов, она расспрашивала его об Италии и Неаполе. Принц нарисовал перед нею рай, где она будет царить как богиня. Он доказал свое непревзойденное искусство вести беседу с дамой так, что каждое его слово превращалось в хвалебный гимн ее красоте и грации. Но принцесса ускользнула от него в самый разгар этого славословия, бросившись к Юлии, которую она заметила поблизости. Она прижала ее к груди, называя тысячей ласковых имен, восклицая, что это ее милая, любимая сестра, прелестная, нежная Юлия! Тут к ним подошел принц, несколько озадаченный бегством Гедвиги. Он устремил на Юлию долгий взгляд, такой загадочный, что та, покраснев до корней волос, опустила глаза и смущенно обернулась к стоявшей позади нее матери. Но принцесса еще раз обняла ее с возгласом: «Милая, милая Юлия!» ― причем у нее на глазах выступили слезы.

― Принцесса, ― тихо проговорила Бенцон, ― к чему такая порывистость?

Но Гедвига, не обращая внимания на советницу, вновь обратилась к принцу, чье красноречие мгновенно иссякло от изумления, и если раньше она была молчалива, серьезна и неприветлива, то теперь впала в необычайную судорожную веселость. Наконец слишком туго натянутые струны ослабли и звучавшие из глубины ее души мелодии стали более мягкими, ласковыми и девически нежными. Она казалась любезнее, чем когда-либо, и принц был, по-видимому, совершенно очарован. Начались танцы. После того как несколько танцев сменили друг друга, принц попросил разрешения показать неаполитанскую национальную пляску. Вскоре ему удалось так хорошо преподать ее танцующим, что все прекрасно усвоили нужные па, оттеняя даже томно-страстный характер танца. Однако никто не постиг этот характер лучше Гедвиги, танцевавшей с принцем. Она потребовала повторения, а когда танец кончился вторично, захотела протанцевать его в третий раз, не считаясь с увещаниями Бенцон, уже заметившей, как зловещая бледность разлилась по ее щекам. Только теперь танец может по-настоящему удаться ей, уверяла Гедвига. Принц был в восторге. Он носился по зале с Гедвигой, каждое движение которой было полно грации. Во время одной из многочисленных сложных фигур принц страстно прижал к груди свою прекрасную даму, но в то же мгновение Гедвига поникла и без чувств упала ему на руки.