Журнал Наш Современник №7 (2001) - Журнал Наш Современник

...В 1941-м ему было пятнадцать. Андрей — старший сын в доме, да еще шестеро по лавкам. Он — главный помощник батьки по хозяйству. Скотину пас, сено косил, к уходу за пчелами приучался (теперь-то он великий мастер по части пчеловодства — тридцать ульев знаменитый митинский дуб опоясывают!). Не воин еще, но вполне подходящ для немецкой неволи. Звезду на грудь — и вкалывай, юный “остарбайтер”, где-нибудь на подземном заводе или на ферме у толстомясой фрау на благо “тысячелетнего рейха”...

Деревня Щербачи — в 15 километрах от Кричева; неподалеку — железнодорожная станция, где Андрей вместе с другими мальчишками день и ночь таскали шпалы, грузили вагоны. Вкалывали под страхом получить пинка прикладом, а то и пулю.

— И знаешь, кто больше всех над нами изгалялся? — спрашивает Андрей Алексеевич, и его глаза тускнеют от гнева и боли. — Свои же, и не просто полицаи-“бобики”, а вчерашние одноклассники. Вот так-то случалось на войне!

Я ахнул от удивления. Спросил: “И где они, эти подонки? Что-нибудь об их судьбе известно?” Щербаков жестко пресек разговор: “Все згинули; ни один с той поры за все 60 лет не объявился. Не зря говорится: есть Божий суд! Он их всех покарал.“

А неволя фашистская была рядом: собрали как-то под осень 43-го рано утром всех подростков и повели колонной на станцию под конвоем полицаев, чтобы “отгрузить” в Германию. Да только юный Андрей хорошо знал дорогу, все кочки и ямки, сумел улизнуть. Скрывался в болоте, потом в лесу встретил партизан. А Щербачи немцы, отступая, спалили дотла. Наших встретили со слезами радости, вылезши из сырых землянок...

Так пролетели почти три оккупационных года — голодные, тревожные, безрадостные. Окаянные годы. А когда пришли наши — Андрея сразу в действующую армию: “годен — ровно под аршин!” Ему уже стукнуло семнадцать. До Победы было еще больше года...

Как-то он обронил, вспоминая войну: “Ты про заградотряды слыхал? И про приказ № 227? Нам про это “старики”-солдаты рассказывали втихаря. Но в 44-м, ты знаешь, такие отряды надо было, ей-Богу, скорее впереди наших наступающих войск ставить — так рвались в бой, так воевать научились. И рисковать тоже — с умом и выдержкой. Я боялся, что не успею отличиться в бою: немец-то был сломлен”.

Нет, успел! В феврале 45-го он получил самую дорогую для него награду — медаль “За отвагу”. Молодой, щупленький тогда связист Андрей Щербаков сумел задержать бродившую в расположении его части группу немцев — аж 14 человек! Поднял тревогу, вызвал срочно наших — а потом сам и разоружил, и отконвоировал “своих” пленных, куда надо.

Казалось, вот она, победа, рядом, рукой подать. Еще бросок — и Берлин! Но... брать Берлин ему, увы, не пришлось. В апреле 45-го немецкий снайпер поймал-таки на мушку юркого связиста: две пули — в левое бедро, третья — “контрольная” — в голову. Хорошо, ушанка выручила: сдвинута оказалась набекрень, и пуля только волосы прошила...

И началась для солдата совсем другая, затяжная и долгая война — с самим собой, за самого себя, за свое будущее, затянутое кровавой, непроглядной пеленой невыносимой боли. Нога чужая: перебит нервный ствол, началось воспаление костного мозга.

Один госпиталь, другой, третий... Операция... еще... и еще... сколько их, когда это кончится?! Четыре нескончаемых года на бурых, застиранных больничных простынях, как на поле брани, сражались воля — и боль, вера — и отчаяние, упрямство — и дурманящая слабость: а может быть, и без ноги проживу? Вон их сколько, “обрубков”, рассеяла война по всей земле. Спрашивал доктора, есть ли надежда. Бывший фронтовой врач, отрезавший, наверное, целую груду изувеченных конечностей, гладил его по онемелой ноге и говорил, глядя в глаза, только одно: “Держись, солдат! Надежда есть, дело за тобой”.

Минули три года. Прихрамывая, но на своих двоих, Андрей покинул пропахшие хлороформом госпитальные палаты. Покинул, победив боль, укрепив на всю жизнь свой и до того упрямый характер железной убежденностью: “Я — могу, я должен побеждать!” Оставалось решить — где найти себя.

...Они почти все такие — победители, которых не сломила война. Это они, вернувшись с кровавых полей, подняли страну из руин, перековали немецкие танки и пушки на советские комбайны и ракеты, за три года восстановили разрушенное врагом народное хозяйство... Да что перечислять! Победители после войны совершили подвиг, равный Победе — а может быть, и более значительный. Возвысить Отечество воинской славой есть доблесть на века. Прибавить к этой славе еще и реальное величие мировой сверхдержавы — поистине чудо XX века, сотворенное этим особым поколением. Благодарность ему за все должна быть необъятна, любовь к нему обязана быть безмерной. Если бы так было... Если бы так...

Патетическое отступление это понадобилось, чтобы не повторять, не педалировать больше мысль о п о б е д и т е л ь н о й основе характера Щербакова. Да и весь его жизненный путь, с т е з я служения Родине, были выбраны и определены по-фронтовому — четко и навсегда: научиться помогать людям преодолевать боль и страдания, побеждать недуги. Как сумел сам. Это значило — стать врачом. И он стал им.

Но сперва надо было пройти начальную школу, освоить азы сложнейшей из наук. И стал Андрей после медучилища деревенским фельдшером. Что бы с кем ни случилось — от пореза до родов, от чирья до сердечного приступа — каждый к нему: “Андруша, помоги, родный!” Так и живет с той поры вот уже более полувека: всегда, в любое время готовый помочь, поддержать, ободрить, дать точный совет — как излечить хворь.

...Вот скажи о нем: терапевт, и это будет правда. Кардиолог, умеющий услышать едва различимые тревожные гулы сердца? И это будет правда. Но главная правда в том, что он не узкий “спец”, а д о к т о р , одаренный редким талантом воспринимать человеческий организм универсально, во всей его целостности, в полном объеме и сплетении всех мышц, тканей, суставов, эмоций. Он доктор — от Бога; таких очень мало; люди чувствуют, как испытующий, пронизывающий (иногда становится страшновато!) взгляд доктора Щербакова, словно миноискатель, отыскивает где-то затаившуюся “болячку”, какой-то неведомый сбой, срыв, из-за которого может пойти вразнос весь организм.

... Я впервые убедился в этом самолично более четверти века тому назад, когда по неведомым причинам старшая дочь моя заболела “блокадной” болезнью — дистрофией. Девочка таяла на глазах: не помогали ни лекарства, ни спецпитание... Врачи со вздохом разводили руками, расписываясь в собственном бессилии. И лишь один доктор сказал мне: “Последний шанс — окунуть девочку в природу, в щебетанье птиц, шум воды, в радости грибной “охоты”. Посмотришь — через 3—4 недели она расцветет!”

Этим оптимистом, дарующим надежду, был Андрей Алексеевич. Я тут же взял очередной отпуск и повез свою гаснущую, как свечка на ветру, высохшую до костей дочь в Митино. Щербаков осмотрел ее, заулыбался, подхвалил “красавицу” и подвел итог: “И двух недель хватит, чтобы эту хворобу одолеть! Воздух митинский — лучший в мире; мед у меня — лучший в России; а уж сметана... Будете каждый день ходить в лес по ягоды и грибы. Сама будешь жарить, — обратился он к дочери, — а я вечером буду оценивать, как ты справилась с операцией”.

Прошло три недели. Я вернулся домой с живой, окрепшей, розовощекой Иркой. Жена, открывшая нам дверь, застыла от удивления, ахнула и заплакала, целуя свою воскресшую доченьку...

Не уверен, что следовало бы вспоминать эту старую историю. Но это долг велит — долг благодарной памяти и неизбывной, пока живу, благодарности этому замечательному человеку.

Тогда я впервые понял, почему он никогда не называет пациентов “больные”. Только отдыхающие! И дело тут не просто в привычной санаторной лексике. Да, на вооружении “команды” Щербакова — ультрасовременное медоборудование, всевозможные процедуры, лекарства, ванны, бассейн с минеральной водой... чего только нет! Но Андрей Алексеевич внушает и своим помощникам, и пациентам: “Лечение у нас — один из видов отдыха. Отдых — самое главное: гулять, смеяться, наслаждаться природой, а на процедуру идти с радостью и верой, что вот сейчас болезнь отступит, утихнет, начнет терять силу, а к моменту отъезда из Митино исчезнет совсем”.

...Во время одной из последних поездок в Митино я стал невольным свидетелем вспышки свирепого щербаковского гнева. Обычно сдержанный, чуточку ироничный, улыбчивый доктор был в бешенстве и громко кричал: “Чего нема в нашей стране, чтобы навести порядок, — так это смертной казни! И особенно за преступное равнодушие к человеку!” Чуть поуспокоившись, мой друг объяснил: “Только что была у меня одна сотрудница, вся в слезах и отчаянье. Оказывается, у ее молодого сына — рак легких. И аномалии были “угаданы” рентгеном еще год назад, но коновалы в райбольнице не присмотрелись вовремя к снимку... Нет, к стенке за это, к стенке!”