Русский садизм - Владимир Лидский

Тем же днем самые одиозные григорьевские командиры были арестованы и казнены, кое-кто из его геройского воинства бежал, остальные без долгих колебаний влились в армию Махно…

Глава 14

Что сказал генералу Ларионову полковник Победоносцев

Я, товарищ генерал, не по службе к вам пришел, а по нужде насущной, сулящей многие опасности. Помнишь ли, Иван Степаныч, нашу боевую молодость, помнишь ли, как рубали мы Деникина, как кормили вшей на передовой, да сидели над стратегическими картами в затопленных водою командных блиндажах? Счастливое время! Враг был ясен, как воинский устав, он был, словно на ладони, и не нужно было положить труда, чтобы вычислить и вызнать его подлое лицо. Оно всегда было перед нами в своей белогвардейской злобе, и задача наша состояла в одном — палить в это гнусное лицо изо всех видов нашего оружия. Какая ясная, кристальная, понятная в своей простоте благородная задача! Убивай врага и будешь победителем! То ли, друг мой дорогой Иван Степаныч, нынче! И не углядишь за шелухою лжи и фальши боевых наград истинную харю звероподобного врага! Как же раскусить его, когда он покрыт славой боевого прошлого или когда нынешних его заслуг хватит, чтобы осчастливить человечество? Возможно, подобный враг и при высокой должности и при высоких покровителях, однако, на лбу его не написаны враждебные намеренья, и как тогда его прознать? Вот у тебя, Иван Степаныч, в приемной, к примеру, ординарец — так как ты его определяешь? Он нынче с перепоя, похмельная мигрень замучила его, и мое явление, как я заметил, вызвало в нем глухое раздражение. Однако ж он учуял, что мне понятно его тайное недоброжелание и поспешил скорее преломиться. Что скрывается за его подобострастием? Стремление к совершенству? Или подсознательная тяга к возможным поощрениям? А может, это враг, не думал ты, Иван Степаныч? Может, за его подобострастием коварный умысел, имеющий своею целью сгубить того, кто кормит, поит, дарит свет, тепло и возможность жить, как у Христа за пазухой? Ты это не допускаешь? Впрочем, черт с ним, с ординарцем, на его счет нет у меня реальных аргументов. А вот в двухсотом кабинете у тебя, Иван Степаныч, контрреволюционное гнездо, где в клубок свились ядовитые гадюки. Поверь моим оперативным данным, которые заклеймят подозреваемых, навечно пригвоздив их к позорному столбу истории. Ты, Иван Степаныч, стоишь на страже социалистической законности, и твое Спецучреждение должно быть чистым, как халат хирурга. Но из двухсотого, где сидит мой крестник по фамилии Крыщук, расползается зловонный трупный запах, и паутина, которая плетется там, опутывает лучших сыновей Отечества. Я сам пестовал это ядовитое растение, сам спасал его от засухи, вместо того чтобы затоптать и растереть в никчемную пыль, чтобы оно не возродилось на нашей плодородной почве, чтобы кануло в нее без остатка и следа! А теперь я поплатился за свою доброту головою собственного сына, ведь это он сожрал мою кровинку, мою надежду, продолжение мое и оправданье моей жизни. Иван Степаныч, берегись; он не боится ни огня, ни воды, ни генеральской ярости, он и тебя, пожалуй сожрет. Убей его, пока не поздно, убей его скорее, не ровен час поднимет он на покровителей и кормильцев свою коварную вражескую руку. Не медли, товарищ генерал, не то придется нам с тобой каяться, стоя рядом у стены под холодным ветром вечности…

Глава 15

Что сказал отставной генерал Иван Степанович Ларионов следователю Комиссии по реабилитации подполковнику Чарушину

Дело было так, товарищ подполковник, — и это истинная правда. Все в зале уже поняли, что этот человек будет сейчас показательно растерзан. Актовый зал нашего Спеучреждения и раньше знавал подобные расправы, и собравшиеся были заранее заряжены истерической агрессией.

На сцене перед тяжелым занавесом малинового бархата восседал президиум. Я сидел на месте председателя. Сбоку от президиума стоял потупленный Крыщук, и при нем уже не было оружия. Чуть поодаль возвышалась угловатая глыба капитана Семибатько — он размахивал руками и перекошенным от злобы ртом изрыгал на сидящих в зале страшные проклятия.

— Этот человек продался мировому капиталу; по указке гнусных толстосумов, наживших свои несметные богатства на кровях пролетариата, он вредил нашему справедливому строительству. В какой черный, несчастливый день появился он из смрадного чрева! Нет, не мать родила его, не простая советская женщина, как уверял он нас, сотрудников Спецучреждения, а дьяволица, зачавшая ядовитое семя от злобных агентов враждебного капиталистического мира! Он — не человек, а — пес, которого следует пристрелить, пока он не перекусал свободолюбивые советские массы!

При этих словах Семибатько схватился за кобуру и принялся ее расстегивать, путаясь в непослушных пальцах. Выхватив, наконец, револьвер, он подбежал к скомканному Крыщуку, сгреб его за гимнастерку и, вращая кровавыми белками, принялся тыкать вороненной мушкой ему в лицо.

— Мразь, мразь белогвардейская!

Отбежав от Крыщука, он заорал в зал:

— Товарищи, он издевается над нами! Посмотрите только, какая гнусная ухмылка кривит его звериную харю! Он смеется над нашим общественным судом! А ведь ты еще предстанешь перед уголовным судом, и тебя будет судить справедливый пролетариат! Ну-ка скажи, сколько ты погубил полезных советских индивидуумов! Сколько нашего народу отправил к почившим праотцам! Безумный чудовищный маньяк!

Сколько твое неправое дознание нанесло стране денежного ущерба! Сколько средств, казенных денег и прочего довольствия ушло в пустоту небытия! Не имела наша страна пользы от твоей работы, лишь убыток и потерю. И твоя душа злокозненная и уста твои злоречивые пусть будут прокляты народом нашим во веки веков! Не видать тебе светлого коммунизма, потому что мы раздавим тебя, словно ядовитую змею. Товарищи! Я призываю казнить этого гада, ибо он не человек, а враг прогрессивного народа. Он тянет нас назад, в пучину рабства и несправедливости, он хочет вернуть эпоху беспощадной эксплуатации! Нет, господин Крыщук, у вас этот номер не пройдет! Свободный ныне народ досыта наелся вашего дерьма! И теперь, когда вся наша страна…

Тут в актовый зал вбежал молоденький солдатик, неся над головою ворох телеграфных лент.

— Товарищ генерал, — истерически закричал он от порога, словно пытаясь предупредить опасность, — телеграмма от товарища…

В зале стало очень тихо, люди затаили дыхание.

Солдатик выбежал на сцену и в замешательстве остановился.

Я выбрался из-за стола, неторопливо подошел к посланцу, взял ленты и нарочито медленно вчитался. Буквы запрыгали у меня перед глазами…

Крыщук в это время повернулся и шагнул ко мне. Резким движением он вырвал у меня из рук ворох телеграфных лент и направился с ними к краю сцены. Разобрав начала и концы, он глянул в зал и, ухмыляясь, прочитал:

«На основании открывшихся обстоятельств приказываю незамедлительно арестовать генерала Ларионова и препроводить его во внутреннюю тюрьму Спецучреждения. Личному составу сохранять спокойствие. Исполняющим обязанности начальника Спеучреждения назначаю Крыщука Д. А.»

Зал окаменел.

— Прочитать подпись? — вкрадчиво спросил Крыщук.

Повернувшись, он подошел ко мне и снял с меня портупею. В этот миг стоявший в оцепенении на сцене Семибатько прыгнул в зал и побежал к дверям.

— Арестовать! — крикнул Крыщук.

Несколько человек кинулись за Семибатько. Возникла свалка. Зал гудел.

— Как хорошо маскируются враги народа, — прошипел Крыщук и в яростной злобе закрутил в комок снятую с меня портупею…

ЧАСТЬ III

МИАЗМЫ ДЬЯВОЛА

Глава 1

Что сказал отец Серафим Михайлову-Лидскому в Спецсанатории для ветеранов труда и ударников соцсоревнований

Что же, сударь-свет мой, Владимир Леонидович, паки аз грешный, пред лицем твоим, ибо было мне уже знамение зело много лет назад, егда Русь святая плаката от злых крестопреступников, да егда кровораз-литье христианское не ведало брегов. Ты тако сходен, чадушко мое, с своим дедом-инженером, коего аз имел счастие познать в годину мрака, што почел тебя как будто за его. Но только аз спервоначалу не удумал, што он не может быть так молоденек, понеже лет прошло неизмеримо много и посямест яко токмо он не упокойник, то должно — старец, аки библейский патриарх. Вельми аз его любил любовью христианской за веру и мучения его, и был он мне духовным сыном, и вместе с им стояли мы пред пытания врагов. Били нас шелепами, батогами, ино вервием вязали да цепами сковывали и терновые венцы возлагали на наши главы да злословили и лаяли нас и наши мати. Но мы студные сия глаголы презирали небрежением своим да поминали Деяния апостолов.