Повседневная жизнь Дюма и его героев - Элина Драйтова

Что бы ни имел в виду Альбер де Морсер, говоря так о своей матери, сам Дюма всю жизнь поклонялся Женщине. В Ней были черты его матери Мари-Луизы, актрисы Мари Дорваль, Мелани Вальдор, Бель Кресальмер, Иды Ферье. Или, точнее, каждая из окружавших его женщин воплощала в себе частичку идеальной женщины; коллекционируя любовные приключения, наш герой, возможно, всю жизнь по кусочкам собирал этот недостижимый идеал. Но раз уж поиск не казался ему бесплодным, раз уж он не боялся очередного разочарования, то и многие его героини имели силы вырваться из духоты полного условностей мира и хотя бы на миг почувствовать в себе эту Женщину, природную и свободную.

Глава седьмая

Наука и медицина, магия и прочая чертовщина

Дюма интересовался не только историей и социальными науками. Не меньше увлекали его и науки естественные.

Наверное, можно сказать, что писатели-романтики вообще питали слабость к медицине их мятущиеся герои и героини часто падали в обморок, были подвержены нервным срывам, умирали от сердечных приступов и особенно от чахотки. Среди реальных людей, не книжных персонажей, также было модно являть миру болезненную бледность, испытывать головокружения, хвататься за сердце и покашливать. Дамы, даже абсолютно здоровые, имели при себе флакон с нюхательной солью. Мужчины зябко подергивали плечами и прижимали к губам носовые платки. Болезненность казалась знаком причастности к возвышенному.

В молодости, завоевывая Париж, Дюма поддался всеобщему увлечению. Вместе с другом Адольфом де Левеном они вообразили, что больны туберкулезом Позднее Дюма вспоминал об этом со свойственным ему юмором: «Мода была на чахотку; чахотка была у всех, прежде всего у поэтов; считалось хорошим тоном харкать кровью при всяком подходящем случае, связанном с эмоциями, и умирать до тридцати лет.

Само собой разумеется, что мы с Адольфом, оба молодые, тощие и длинные, претендовали на чахотку, и, в общем, это право окружающие за нами признавали» («Мои мемуары»).

Однако ж нет худа без добра. Уверовав в слабость своего здоровья, друзья обратились к врачу. Для консультации у прославленных светил денег у них не было, поэтому они отыскали доктора Тибо, молодого врача, еще не успевшего приобрести популярность и потому радовавшегося любому клиенту. Он работал в больнице «Шаритэ». Видимо, из соображений собственной выгоды доктор не стал сразу объявлять приятелям, что они абсолютно здоровы, но туберкулез, к их разочарованию, отверг. Впрочем, на этом знакомство с Тибо не прекратилось, и оно оказалось для Дюма весьма полезным. Молодой, жаждущий познания драматург часто заходил к доктору в больницу, наблюдал, расспрашивал, интересовался анатомией, физиологией, болезнями человека, лекарствами. В свободное время натуралист Тибо проводил у себя дома физические и химические опыты. Дюма сразу стал завсегдатаем этих сеансов, тем более что у доктора была хорошенькая соседка.

Должно быть, воспоминание об этих опытах навеяло писателю шутливые сцены из «Капитана Памфила», представляющие вниманию читателей компанию друзей, собравшуюся вокруг некоего доктора Тьерри, который демонстрирует им опыт с лягушкой. Задача состоит в том, чтобы проверить, действительно ли rana temporaria (бурая лягушка) может оставаться без пищи в течение шести месяцев. Лягушка принадлежала художнику Декану и звалась мадемуазель Камарго. Для проведения опыта доктор Тьерри соорудил для нее специальный сосуд.

«Он достал из ящичка два патрона, буравчик, перочинный нож, две кисти и четыре спички. (…) Затем он высыпал порох в лоток для нагарных щипцов, оставив пули, и бросил Жаку [обезьяне Декана] металлическую оправу и барсучий волос, оставив черенки.[77] (…) Он просверлил с помощью буравчика обе свинцовые пули, укрепил в отверстиях черенки кистей, а в эти черенки, предназначенные сделаться стойками, вставил поперек спички: они должны были служить ступеньками. Через пять минут лестница была готова и опущена в банку, у дна которой ее удерживали своим весом две пули. Едва мадемуазель Камарго стала владелицей этого предмета мебели, она тотчас его опробовала и, словно желая убедиться в его прочности, поднялась до последней ступеньки.

— Будет дождь, — сказал Тьерри» («Капитан Памфил», IV).

Этим глубокомысленным выводом доктор не ограничился. Он закрыл банку пергаментом, закрепил его веревочкой, запечатал воском и сделал надпись: «2 сентября 1830 года». Спустя 183 дня компания друзей Декана собралась, чтобы наблюдать результаты эксперимента.

«Мадемуазель Камарго так исхудала, что стала прозрачной, как хрусталь, и можно было разглядеть всю ее кровеносную систему; можно было даже заметить, что у ее сердца был всего один желудочек и одно предсердие, но работа этих органов была… слабой. (…) Ее задние лапки стали тонкими, словно ниточки, а вся задняя часть тела соединялась с передней лишь при помощи костей, образующих систему, благодаря которой лягушки прыгают, а не ходят. Кроме того, на спине у нее вырос какой-то мох, под микроскопом выглядевший настоящей водяной растительностью с камышами и цветочками. Тьерри в качестве ботаника стал даже уверять, что эта неприметная поросль принадлежала к семейству мастиковых деревьев и кресс-салатов. На эту тему никто спорить не решился» (Там же).

Для завершения опыта Тьерри принес с собой в коробочке сотню мух. Мадемуазель Камарго ожила, и через пятнадцать минут из выпущенных в ее банку мух не осталось ни одной. Наука восторжествовала: факт выживания лягушек без пищи в течение полугода был подтвержден независимым экспериментом.

Утром следующего дня свидетели этого триумфа получили записку следующего содержания:

«Г-да Эжен и Александр Декан имеют честь известить Вас о скорбной утрате, постигшей их в лице мадемуазель Камарго: в ночь со 2 на 3 марта она скончалась от несварения желудка».

Трудно сказать, перекликались ли опыты доктора Тибо с опытами доктора Тьерри, одно понятно: Александр пристрастился к естественным наукам. Он с удовольствием ходил на разного рода лекции и публичные демонстрации, читал популярную литературу. В то время особенно модным было изучение так называемого животного магнетизма. Под этим термином понималась смесь психофизиологических феноменов, гипноза и проявлений того, что сейчас называют паранормальными способностями. Увлекшись идеей, Дюма обнаружил способность к гипнозу у себя, впрочем, если судить по описаниям проводившихся им импровизированных экспериментов, можно предположить, что гипнозом его способности не ограничивались, было в них и что-то от «паранормального». Во всяком случае, он умел погружать в гипнотический сон и снимать боли. Этому есть свидетельства его близких знакомых, но, конечно же, больше всего об этом писал он сам.

Свидетельство Жерара де Нерваля: «Он гипнотизирует истеричку булочницу и доводит ее до удивительных конвульсий, о которых она при пробуждении ничего не помнит».[78] Дюма пытался лечить истерию? Неизвестно, но, говорят, эта брюссельская булочница впадала в сомнамбулический сон, даже если он просто пристально смотрел ей в глаза.

Свидетельство самого Дюма: «Я скрестил руки, собрал свою волю в кулак, я смотрел на Алексиса и повторял про себя: «Пусть он заснет».

Алексис покачнулся, как пораженный выстрелом, и упал навзничь на диван».[79] Это произошло в большой компании, когда друзья собрались у Дюма после одного из спектаклей в театре Сен-Жермен. Только не подумайте, что Алексис — тот чернокожий слуга писателя, о котором говорилось в предыдущей главе. Это совсем другой Алексис, знаменитый в то время медиум, который, помимо своих медиумических занятий, играл в театре.

В принципе, с Дюма следовало бы строго спросить за этот опыт. Ведь Алексиса о нем не предупредили, и, уже впав в сомнамбулическое состояние, он умолял писателя больше так не делать, если тот не хочет его убить. Тогда особыми манипуляциями Дюма «убрал флюиды, которые угнетали желудок медиума», после чего тот успокоился и стал отвечать на вопросы присутствующих, а потом легко проснулся.

Аналогичное приключение было у Дюма со знаменитым спиритом Юмом, вместе с которым он ехал в Россию. Юму тоже стало нехорошо от этого импровизированного сеанса гипноза.

Рассказывают, что однажды Дюма силой воли заставил прийти к нему и собравшимся у него друзьям одну из знакомых дам, которая в то время находилась у себя дома и не ведала, что ее «вызывают». Она явилась на зов в состоянии крайнего возбуждения, не понимая, что, собственно, заставляет ее куда-то идти. Это был уже не гипноз, а нечто от телепатии, если, конечно, верить рассказу.

То, что во всех этих опытах воздействию подвергали ничего не ведавших людей, можно извинить только тем, что Дюма не считал свои занятия гипнозом чем-то серьезным и относился к ним как к роду развлечения. Впрочем, развлечение за чужой счет — не самое почтенное времяпровождение, и хочется верить, что Провидению каким-то образом удалось убедить в этом Дюма. Во всяком случае, спустя некоторое время в романе «Жозеф Бальзамо» он сам описал трагические последствия насильственных внушений.