Воры в ночи. Хроника одного эксперимента - Артур Кестлер

С тех пор констебль Тернер смотрел в оба, и когда в еврейских лавках и ресторанах ему любезно улыбались, он про себя думал: «Брось, меня не проведешь!»

Вот сейчас они орут на площади, как стадо обезьян. Покончив с витринами, они занялись телефонными будками и уличными фонарями. Фонари гасли постепенно, один за другим, затем последовала яркая вспышка, как при коротком замыкании, и оставшиеся фонари погасли все сразу. Площадь погрузилась в темноту, вопли и визг усилились. Молодой констебль Тернер сказал себе, что все это ему не нравится.

В первом ряду толпы констебль заметил странно одетого парнишку, с черными пейсами и черными бумажными чулками, перевязанными у колен веревками. Он прижимал к бедру бархатную сумку, из тех, с которыми ходят в синагогу. Парнишка вел себя, как дьявол: кричал, жестикулировал и подскакивал. Несколько раз напор толпы выталкивал его вперед, почти в объятия Тернеру, но он проталкивался локтями назад в толпу и совсем не казался испуганным. Напротив, он строил Тернеру гримасы. Тот старался смотреть в другую сторону, но взгляд почему-то возвращался к мальчишке. Вот сейчас он высунул язык. Тернер это отлично видел, несмотря на темноту. С болтающимися вдоль темноглазого лица пейсами, с высунутым острым языком парень выглядел так безобразно, что по телу пробегали мурашки. Вдруг мальчишка начал что-то декламировать на своем языке. Тернер не понимал его и не догадался, что и сам он произносил те же слова в церкви, правда, в переводе на английский: «Пошли на них молнию и рассей их, — кричал мальчишка неистово и подпрыгивал. — Пусти в них стрелы и избавь меня от руки чужих детей». Тернеру очень хотелось схватить мальчишку за шкирку и хорошенько встряхнуть — просто, чтобы поучить, как надо себя вести. Но так вот стоять, пытаясь уклониться от камней, которые летят в тебя, и смотреть на этого дьявола, гримасничающего прямо под самым твоим носом, это может вывести из терпения. Что ж, такова служба.

Вот они опять запели (свой гимн, что ли), это звучит так, будто они собираются дома разрушить. Двинулись с пением вперед. Увеличился напор задних рядов на передние. Те, что стояли впереди, пытались сдержать напор и устоять на месте, сопротивляясь локтями и ягодицами, но напор был слишком силен, кое-кто упал, потеряв равновесие, на асфальт. А сзади все напирали, спотыкаясь о лежащих на асфальте. Между толпой и полицейскими оставалось меньше десяти метров, и к этому времени стало почти совсем темно. Тернер покосился на стоявших рядом товарищей. Они были неподвижны, как будто происходящее их не касается. Толпа снова стала бросать камни. Не те, кто стояли впереди, а из задних рядов, откуда было безопасней. Тернеру удалось уклониться от кирпича, который пролетел на расстоянии нескольких дюймов от его головы. И все время продолжалось пение. Казалось, что одни — швыряют камни, другие — поют. В этот момент произошел новый рывок вперед. Передних будто смыло большой волной, вся огромная масса задвигалась, затем послышался выстрел, за ним — два других, и стоящий рядом с Тернером полицейский медленно опустился на асфальт.

Почти в ту же секунду сержант выкрикнул команду, и Тернер почувствовал, как его винтовка взлетела вверх и приклад твердо уперся в плечо, как если бы оружие само подчинилось команде. Немедленно раздалась следующая команда: стрелять поверх голов. Тернер спустил курок, и в тот же момент на него бросился кто-то, похожий на дикую кошку. Он ощутил острую боль в пальце левой рулей, вскрикнул, выпустил ружье, и, как в диком кошмаре, почувствовал, что мальчишка с гримасничающим лицом дьявола повис у него на шее и не выпускает из зубов его пальцы.

Он поднял правую руку и нанес дьяволу сокрушительный удар по голове.

Мальчик пошатнулся и отпустил руку Тернера. Констебль попытался схватить его, но кто-то из толпы оторвал от него мальчика. Исчезло также и ружье. Тернер огляделся в оцепенении и увидел, что хотя на площади продолжаются отдельные стычки, основная масса толпы отступила и кордон перестроился. Залп произвел впечатление, и через минуту между полицейскими и толпой снова было пространство в двадцать метров.

— Проверить ружья! — прокричал сержант, но у Тернера больше не было ружья.

— Они мне заплатят за это, — пробормотал он и, заметив, что из руки его течет кровь, попросил разрешения выйти из строя.

Той же ночью Джозеф шел в свою убогую гостиницу на улице Пророков, посмеиваясь в душе. Еще неделю назад эта жалкая демонстрация привела бы его в отчаяние. Но теперь, после прошлой пятницы, она не волновала его. Однако же, как это похоже на гликштейнов, — завалить собственное дело, окончить его так бездарно. Принадлежащие к организации Баумана участия в демонстрации не принимали. Официальные же вожди, призывая к сопротивлению до последней капли крови, забывали только упомянуть, в чем должны заключаться дела и в какие формы должно вылиться сопротивление. Возбужденная и брошенная без руководства толпа действовала согласно своим нечетким порывам, а завтра гликштейны опубликуют заявление, протестуя против бесчинств, призовут к порядку и к дисциплине, и все будет по-прежнему.

Почему ирландцы, сербы и индийцы, почти неграмотные, находят подходящие формы и выражение для своей скорби, а народ, известный своей сообразительностью, оказывается каждый раз так беспомощен перед лицом беды? Это не трусость: история каждого поселения в Галилее — настоящая эпопея. Но нация в целом за века рассеяния потеряла уверенность в себе. Ее вожди происходят из местечек Польши и царской России, где власть представляли продажные и обычно пьяные исправники, а единственным способом чего-либо добиться были подкуп и пресмыкательство. Вожди народа способны спорить, протестовать, составлять блестящие меморандумы для Лиги Наций, но когда надо действовать, в их крови начинает говорить гетто, и они становятся беспомощны.

Улица была пустынна и покрыта битым стеклом. Свернув на Яфо, Джозеф наткнулся на вооруженный автоматами патруль. Полицейских было двое. Они приказали ему поднять руки. Пока один держал Джозефа под прицелом, другой обыскал его. Было видно, что они напуганы и ждут, что в любой момент он может бросить в них бомбу. Этот факт наполнил Джозефа, который не был вооружен, странным удовлетворением.

— Что это с вами? — спросил он по-английски, манерно растягивая слова. — Сдрейфили?

Поведение полицейских мгновенно изменилось. Один прекратил ощупывать его карманы, второй опустил дуло автомата.

— Простите, сэр, мы выполняем приказ и думали, что вы…

Полицейский с сомнением посмотрел Джозефу в лицо, оглядел одежду. Произношение и внешний облик противоречили друг другу, и полицейский был озадачен.

— Вы думали, что я еврей? — пришел ему на помощь Джозеф.

Полицейский еще больше смутился.

— Все в порядке, сэр, мы действуем по инструкции.

— Но я действительно еврей, — сказал Джозеф, забавляясь по-детски. — Спокойной ночи, офицер.

— Спокойной ночи, сэр, — пробормотал в совершенной растерянности полицейский.

Джозеф отправился дальше, улыбаясь в темноте. Пройдя около ста метров, он спросил себя, почему он, собственно, так доволен собой. Конечно, у гликштейнов нет такого великолепного английского произношения, как у него, да и странно было бы от них этого ожидать. Что касается его, Джозефа, то, будучи представителем определенного народа, он на этот раз избежал неприятностей именно потому, что не полностью является его представителем. Он перестал улыбаться. Ему вдруг пришло в голову, что евреев преследуют в Восточной Европе и терпят в Западной потому, что на Западе их национальная субстанция в значительной степени разбавлена. Окружающие народы не выносят в евреях сконцентрированной и обнаженной национальной субстанции.

К черту, опять я о том же. Я думал, что после прошлой пятницы я полностью вылечился. А, может, в прошлую пятницу все оказалось слишком легко? Сторожа-арабы на ночном пляже стали кроткими, как ягнята, увидев направленные на них дула автоматов. Все прочее пошло как по маслу. Судно появилось в заброшенной бухте неподалеку от Нетании с опозданием всего в полчаса. Следуя сигналам с берега, оно бросило якорь сразу за отмелью, так что спущенным с него лодкам оставалось грести не больше пятидесяти ярдов до берега. Запакованное оружие было в течение часа погружено на грузовики для перевозки молока. Большинство из двухсот пассажиров сами высадились с лодок на землю. Только детей и стариков, среди которых был один с деревянной ногой, пришлось вынести на руках. Выходя из воды, они целовали землю и плакали. Если бы не решительный приказ молчать, они запели бы гимны. Задолго до рассвета всех погрузили на грузовики и отвезли в безопасные места. Акция завершилась. Через три часа в горах Самарии пастух-араб нашел ночных сторожей связанными и с кляпами во рту.