Заговор Тюдоров - Кристофер Гортнер

– Нет, – через силу прошептал я. – Нет, только не это…

Испанец молча надавил на клинок. Испугавшись, что он оскопит меня и бросит истекать кровью, я упал на колени. Он поднял шпагу. Немыслимый ужас охватил меня. Он хочет меня обезглавить! Я погибну, как Анна Болейн, от руки палача-иностранца…

Я зажмурился. По бедру потекла теплой струйкой моча. Недалеко что-то глухо ударилось о землю.

Осмелившись наконец открыть глаза, всего в нескольких шагах я увидел свою шпагу. Испанец уже повернулся ко мне спиной, идя к своему коню; полы плаща всплескивались вокруг него при каждом шаге. Вскочив в седло, он помедлил и оглянулся на меня. Я все так же стоял на коленях со связанными за спиной руками, и передо мной, совсем рядом, дразняще поблескивала на земле шпага.

Ударив коня пятками по бокам, испанец галопом поскакал вслед за своим спутником.

Глава 16

Холод в конце концов побудил меня встать – холод и Шафран, который обеспокоенно тыкался в меня мордой. Глубоко вдохнув стылый воздух, я кое-как поднялся на ноги. Висок в том месте, куда пришелся удар ветви, раскалывался от боли. Я мог только воображать, какое зрелище увижу в зеркале, когда доберусь до своей комнаты. Трудно было поверить, что я до сих пор жив.

Я направился к своей шпаге, валявшейся на земле под неудобным углом, и как мог прижал связанные запястья к клинку. Неуклюже водя руками вдоль лезвия – острая кромка больно чиркала по мякоти ладоней, и оставалось только молиться, чтобы не располосовать до кровавых лохмотьев кисти или, того хуже, не вскрыть себе вены, – я размышлял над своим положением. Испанца, с которым я сражался, явно наняли, чтобы украсть письма; он знал, что именно я везу. Если он был человеком Ренара – а это казалось наиболее вероятным, – тогда именно послу Габсбургов я обязан тем, что остался жив. Ренар получил то, чего добивался, а заодно сорвал мои планы защитить Елизавету. Убить меня можно и позже, после того, как он отправит доказательства заговора королеве, а свою жертву – в Тауэр. Я ничем не помешаю ему. Он может спокойно расправиться со мной, когда сочтет нужным.

Путы вдруг ослабли, и я отодвинулся от шпаги. Я собрал все силы и развел запястья в стороны. Шнурок, изрезанный лезвием, поддавался; наконец я со стоном облегчения высвободил одну руку. Распутав и смотав шнурок с запястий, болезненно ноющих и скользких от крови, я подобрал шпагу и побрел к Шафрану. Хромая, я подвел коня к попавшемуся на глаза пеньку. Едва удерживая на нем равновесие, я вскарабкался в седло. Шафран терпеливо ждал; почувствовав, что я уселся как следует, он неторопливо двинулся к дороге.

Я настороженно оглядел окрестности, хотя уже знал, что Скарклиффа не увижу. Он не пришел мне на помощь. Скорее всего, ускакал прочь, едва только понял, за кем охотятся нападавшие; рисковать жизнью ему смысла не было. Сейчас он, наверное, сидит в «Грифоне», попивает из кружки и треплет по загривку своего уродливого пса. Скарклифф не из тех, кто растрачивает душевные силы на обстоятельства, которых не может изменить. Как сам мне сказал, он делает, что приказано.

Дворец проступил из ночной темноты, словно бесплотное видение. Когда мы подъезжали к задним воротам, Шафран прибавил ходу, с нетерпением предвкушая заслуженные удовольствия – чистку скребком и овес в кормушке. В сумраке конюшенного двора я соскользнул с седла и едва принялся расстегивать на Шафране сбрую, как из темноты конюшни вынырнула мальчишеская фигурка.

Сердце мое замерло. Паренек, спешивший к нам, напомнил мне Перегрина. Он остановился, глядя на меня во все глаза, и стало видно, что он значительно старше, угловатый, прыщавый, со спутанной копной немытых волос.

– Вы хозяин Перегрина? – спросил он неуверенно.

– Да, – ответил я хрипло. – А ты, верно, его друг, Тоби?

Мальчик кивнул:

– Мне ужасно жаль Перегрина. Всем здешним ребятам его жаль. Он был славный. Он давал нам деньги и говорил, что он друг принцессы. Если мы можем что-нибудь для вас сделать…

– Безусловно. – Я порылся в кошельке и вручил ему монету. – Позаботься, чтобы моего коня обиходили как следует. Нам с ним этой ночью пришлось нелегко.

Тоби с готовностью принялся за дело, снимая с Шафрана седло, узду и сбрую, а я между тем занялся собой. Я был весь в грязи, измятый плащ разорвался при падении. Одному Богу известно, как выглядело все остальное. Нельзя было войти в таком виде во дворец и не привлечь излишнего внимания. Я попросил Тоби принести ведро воды, затем умылся как мог и, едва убедившись, что Шафран благополучно устроен в стойле, боковыми коридорами пробрался в свою комнату.

Раздеваться было сущим мучением. Сдирая с себя замаранную одежду, я стискивал зубы так, что рассеченная губа снова начала кровоточить. Наихудшие страдания принесла мне рубашка: ткань, пропитавшаяся потом, пристала к моим ушибам, точно власяница, смоченная в соли. Голый до пояса, в одних только обвисших чулках, я осмотрел свой торс, почти сплошь покрытый кровоподтеками, и только затем взял в руки зеркальце. Но отложил его, лишь разок глянув на свое лицо в тусклом свете сальной свечи. Выглядело все это ужасно, но, как сказал Скарклифф, заживет.

Вода в тазу была ледяная; я стонал и вскрикивал, осторожно водя тряпкой по телу, чтобы хоть отчасти смыть кровь и грязь. Из глубины моего существа подступало отчаяние. Я бы отдал все, только бы вновь увидеть Перегрина, услышать, как он свистнет от изумления и заявит, что меня нельзя никуда отпускать одного: вечно я то в реку свалюсь, то попадусь под руку каким-нибудь головорезам. Моргая, чтобы сдержать слезы – только их соли сейчас моему лицу и не хватало, – я направился к сундуку и дрожащей рукой наполнил из кувшина кружку. Я выпил до дна, хотя пиво было старое и уже подкисало.

Когда питье ухнуло в живот, я присел на кровати.

И тут на меня навалилась безмерная тяжесть поражения.

Я лишился писем на самом исходе времени. Ренар послал своих подручных перехватить меня; он знал, что без этих доказательств я не смогу остановить его, разве что убью. Мысль об убийстве глубоко укоренилась в моем сознании, сколько я ни твердил себе, что, если в смерти Ренара заподозрят меня, я тоже неизбежно умру. Отчего-то собственная жизнь потеряла для меня всякое значение. Я жаждал увидеть лицо Ренара, испускающего последний вздох; жаждал дать ему понять, что я тоже при случае способен на все. Подручный посла пощадил меня сегодня вовсе не из милосердия – сам Ренар постановил оставить меня в живых, поскольку моя смерть не имела никакого значения для его замыслов. Если б он принял иное решение, я был бы уже мертв. Рано или поздно он захочет от меня избавиться, если только я не сумею его опередить.