Хромая судьба - Аркадий и Борис Стругацкие

Нет, строго говоря, лица на нем не было. Был огромный, с синими прожилками, светло-голубой нос над толстыми усами с пробором, были бледные дрожащие губы, и были черные тоскливые глаза, наполненные слезами и отчаянием. Проклятые ноты, свернутые в трубку, он судорожно сжимал в волосатых кулаках, прижатых к груди. Он молчал, а у меня так перехватило дух от ужасного предчувствия, что и я не мог выговорить ни слова и только посторонился, давая ему дорогу.

Как слепой, он устремился в прихожую, натолкнулся на стенку и неверными шагами двинулся в кабинет. Там он обеими руками бросил ноты на стол, словно эта бумажная трубка обжигала его, упал в кресло и прижал к глазам ладони.

Ноги подо мной подогнулись, и я остановился в дверях, ухватившись за косяк. Он молчал, и мне казалось, что молчание это длится невероятно долго. Более того, мне казалось, что оно никогда не кончится, и у меня возникла дикая надежда, что оно никогда не кончится и я не услышу никогда тот ужас, который принес мне Чачуа. Но он все-таки заговорил:

– Слушай… – просипел он, отрывая руки от лица и запуская пальцы в густую шерсть над ушами. – Опять «Спартак» пропер! Ну что ты будешь делать, а?

8. Банев

Гадкие лебеди

– Который час? – сонно спросила Диана.

Виктор аккуратно снял бритвой полоску мыла с левой скулы, поглядел в зеркало, потом сказал:

– Дрыхни, малыш, дрыхни. Рано еще.

– Действительно, – сказала Диана. Диван скрипнул. – Девять часов. А ты что там делаешь?

– Бреюсь, – ответил Виктор, снимая следующую полоску мыла. – Захотелось мне вдруг побриться. Дай, думаю, побреюсь.

– Сумасшедший, – сказала Диана сквозь зевок. – Вечером надо было бриться. Всю меня исполосовал своими колючками. Кактус.

В зеркало ему было видно, как она ломающимися шагами подошла к креслу, забралась с ногами и стала смотреть на него. Виктор ей подмигнул. Опять она была другая, нежная-нежная, мягкая-мягкая, ласковая-ласковая, свернулась, как сытая кошка, ухоженная, обглаженная, благостная, – совсем не та, что ворвалась вчера к нему в номер.

– Сегодня ты похожа на кошку, – сообщил он. – И даже не на кошку – на кошечку, на кошаточку… Чего ты улыбаешься?

– Это не про тебя. Просто почему-то вспомнилось…

Она зевнула и сладко потянулась. Она тонула в пижаме Виктора, из бесформенной кучи шелка в кресле выглядывало только ее чудное лицо и тонкие руки. Как из волны. Виктор стал бриться быстрее.

– Не торопись, – сказала она. – Обрежешься. Все равно мне уже пора ехать.

– Поэтому я и тороплюсь, – возразил Виктор.

– Ну нет, я так не люблю. Так только кошки… Как там мои шмотки?

Виктор протянул руку и потрогал ее платье и чулки, развешенные на обогревательной решетке. Все высохло.

– Куда ты спешишь? – спросил он.

– Я же тебе говорила. К Росшеперу.

– Что-то я ничего не помню. Что там с Росшепером?

– Ну он же повредился, – сказала Диана.

– Ах да! – сказал Виктор. – Да-да, ты что-то говорила. Откуда-то он там вывалился. Здорово расшибся?

– Этот дурак, – сказала Диана, – решил вдруг покончить с собой и выбросился в окно. Кинулся, как бык, головой вперед, проломил раму, но забыл при этом, что находится на первом этаже. Повредил коленку, заорал, а теперь лежит.

– Что это он? – равнодушно спросил Виктор. – Белая горячка?

– Что-то вроде.

– Подожди, – сказал Виктор. – Так это ты из-за него два дня ко мне не приезжала? Из-за этого вола?

– Ну да! Главный врач мне приказал с ним сидеть, потому что он, то есть Росшепер, без меня не мог. Не мог, и все тут. Ничего не мог. Даже помочиться. Мне приходилось изображать журчание воды и рассказывать ему про писсуары.

– Что ты в этом понимаешь, – пробормотал Виктор. – Ты вот ему про писсуары излагала, а я тут мучился один, тоже ничего не мог, ни строчки не написал. Ты знаешь, я вообще не люблю писать, а последнее время… Вообще жизнь у меня последнее время… – Он остановился. Какое ей дело? – подумал он. Спарились и разбежались. – Да, слушай… Когда, ты говоришь, Росшепер сверзился?

– Третьего дня, – ответила Диана.

– Вечером?

– Угу, – сказала Диана, грызя печенье.

– В десять часов вечера, – сказал Виктор. – Между десятью и одиннадцатью.

Диана перестала жевать.

– Правильно, – сказала она. – А ты откуда знаешь? Принял его некробиотическую телепатему?

– Подожди, – сказал Виктор. – Я тебе сейчас расскажу кое-что интересное. Но сначала – а ты что делала в этот момент?

– Что я делала?.. А, да. Я в тот вечер, помнится, психанула. Мотала я бинты, и вдруг такая тоска на меня навалилась, как головная боль, хоть в петлю. Сунулась я мордой в эти бинты и реву, да как реву! – в три ручья, с детства так не ревела…

– И вдруг все прошло, – сказал Виктор.

Диана задумалась.

– Да… Нет… Тут вдруг Росшепер как заорет на улице, я перепугалась и выскочила.

Она хотела сказать еще что-то, но в дверь застучали, рванули ручку, и голос Тэдди прохрипел из коридора: «Виктор! Виктор, проснись! Открой, Виктор!» Виктор замер с бритвой в руке. «Виктор! – хрипел Тэдди. – Открой!» – и бешено вертел дверную ручку. Диана вскочила и повернула ключ. Дверь распахнулась, ворвался Тэдди, мокрый, растерзанный, и в руке у него был обрез.

– Где Виктор? – хрипло рявкнул он.

Виктор вышел из ванной.

– Что такое? – спросил он. У него заколотилось сердце. Арест… Война…

– Дети ушли, – тяжело дыша, сказал Тэдди. – Собирайся, дети ушли!

– Постой, – сказал Виктор. – Какие дети?

Тэдди швырнул обрез на стол в кучу исписанной, исчерканной, измятой бумаги.

– Сманили детей, сволочи! – заорал он. – Сманили, гады! Ну, теперь все! Хватит, натерпелись… Теперь все!

Виктор еще ничего не понимал, он только видел, что Тэдди вне себя. Таким он видел Тэдди только один раз, когда во время большого скандала в ресторане у него под шумок взломали кассу. Виктор в растерянности хлопал глазами, а Диана подхватила со спинки кресла белье, проскользнула в ванную и прикрыла за собой дверь. И в этот момент резко и нервно затрещал телефон. Виктор схватил трубку. Это была Лола.

– Виктор, – заныла она. – Я ничего не понимаю, Ирма куда-то пропала, оставила записку, что никогда не вернется, а кругом говорят, что дети ушли из города… Я боюсь! Сделай что-нибудь… – Она почти плакала.

– Хорошо, хорошо, сейчас, – сказал Виктор. – Дайте штаны надеть. – Он бросил трубку и оглянулся на Тэдди. Бармен сидел на разворошенной постели и, бормоча страшные слова, сливал в стакан остатки из всех бутылок. – Погоди, – сказал Виктор. – Надо без паники. Я сейчас…

Он вернулся в ванную и принялся торопливо добривать намыленный подбородок, он несколько раз порезался, ему некогда было направить бритву, а Диана тем временем выскочила из-под душа и шуршала одеждой у него за спиной, лицо у нее было жесткое и решительное, словно она готовилась к драке, но она была совершенно спокойна.

…А дети шли бесконечной серой колонной по серым размытым дорогам, шли, спотыкаясь, оскальзываясь и падая под проливным дождем, шли, согнувшись, промокшие насквозь, сжимая в посиневших лапках жалкие промокшие узелки, шли, маленькие, беспомощные, непонимающие, шли плача, шли молча, шли, оглядываясь, шли, держась за руки и за хлястики, а по сторонам дороги вышагивали мрачные черные фигуры без лиц, и на месте лиц были черные повязки, а над повязками безжалостно и холодно смотрели нечеловеческие глаза, и руки, затянутые в черные перчатки, сжимали автоматы, и дождь лил на вороненую сталь, и капли дрожали и катились по стали… Чепуха, думал Виктор, чепуха, это совсем не то, совсем не теперь, это я видел, но это было очень давно, а теперь совсем не так…

…Они уходили радостно, и дождь был для них другом, они весело шлепали по лужам горячими босыми ногами, они весело болтали, и пели, и не оглядывались, потому что уже все забыли, потому что у них было только будущее, потому что они навсегда забыли свой храпящий и сопящий предутренний город, скопище клопиных нор, гнездо мелких страстишек и мелких желаний, чрево, беременное чудовищными преступлениями, непрерывно извергающее преступления и преступные намерения, как муравьиная матка непрерывно извергает яйца, они ушли, щебеча и болтая, и скрылись в тумане, пока мы, пьяные, захлебывались спертым воздухом, поражаемые погаными кошмарами, которых они никогда не видели и никогда не увидят…

Он надевал брюки, прыгая на одной ноге, когда стекла задребезжали, и густой механический рев проник в комнату. Тэдди опрометью бросился к окну, и Виктор тоже подбежал к окну, но за окном был все тот же дождь, пустая мокрая улица, и только кто-то проехал на велосипеде, мокрый брезентовый мешок, натужно двигающий ногами. А стекла продолжали дребезжать и позвякивать, и низкий тоскливый рев продолжался, а минуту спустя к нему присоединились отрывистые жалобные гудки.