58 1/2 : Записки лагерного придурка - Валерий Фрид

Судебное заседание состоялось в зоне, в той самой столовой-клубе. Еще одним обвиняемым — халатность, ст. 111 УК, если не ошибаюсь — оказался вольнонаемный бухгалтер Ромашко.

Вольнонаемным он стал совсем недавно: отбыл срок по пятьдесят восьмой и остался работать при лагере (так многие делали — от греха подальше). Ромашко выписал семью, ждал их приезда — и вот теперь ему светил новый срок — небольшой, года два-три, но всё-таки. При этом вины за ним не было никакой. Да, не доглядел — но не мог же он сидеть и по часу проверять каждую ведомостичку? Тем более, что подписывал их, как правило, его заместитель Костя Хаецкий — старый лагерник, стукач и вообще пакостный мужик. Свою точку зрения я изложил и следователю, и на суде, когда был вызван в качестве свидетеля.

— Тут Фрид выступает адвокатом, выгораживает Ромашко! — сердился прокурор. — Не выйдет!

А Хаецкий на всякий случай сбегал в «хитрый домик» к куму. Что он там наговорил про меня, не знаю. Но только после суда (девочкам навесили по несколько лет, Ромашко получил год условно) меня сняли с работы и отправили этапом на Чужгу, серьёзный лесозаготовительный ОЛП-9. Прощай, сладкая жизнь!..

Х. Чужга, проездом

С каждым лагпунктом, где я побывал — а их, сейчас посчитаю, было девять — связана какая-нибудь мелодия. С Чужгой, где мне предстояло пробыть недолго, это, как ни странно, гавайский вальс-бостон:

Honolulu moon, now very soonWill come a-shiningOver drowsy blue lagoon…

Нет, гавайцев там не было. Хотя население ОЛПа-9 было интернациональным: русские, западные украинцы, поляки, эстонцы, литовцы, латыши, немцы…

Вместе с Ираклием Колотозашвили, научившим меня словам и мелодии «Honolulu moon», мы поражались бесстыдству властей: собрали в лагеря чуть не пол-Европы, хитростью и обманом выманили из западных зон Германии власовцев и вообще всех побывавших в немецком плену (кажется, это будущий министр ГБ, генерал Серов, ездил по Тризонии, уговаривал), а по радио гремят бодрые патриотические песни:

…Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!..…Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна!..

И еще:

Бананы ел, пил кофе на Мартинике,Курил в Стамбуле злые табаки,В Каире я жевал, братишки, финики, —Они, по мненью моему, горьки.

А для тех, кто не сразу понял, почему вдруг финики горьки, разъяснялось повтором строки:

Они вдали от Родины горьки!..

Нет, лучше уж споем в бараке про луну над Гонолулу… Хотя врать не стану: и те мелодии мне нравились.

Колотозашвили был кавэжединец. Для тех, кто не знает, вкратце объясню: КВЖД, железную дорогу построенную русскими в Маньчжурии еще при царе, советская власть после некоторого упирательства продала китайцам. Часть русских специалистов вернулась домой еще в тридцатых — и почти все они были посажены в пору ежовщины. А до тех, кто оставался в Китае, чекисты добрались после победы над Квантунской армией в 1945 году. Если мне не изменяет память, это именно Колотозашвили, прибыв в Каргопольлаг, встретился со своим родным братом, арестованным до войны и уже досиживающим срок. Принял, можно сказать, эстафету.

Меня Ираклию рекомендовал запиской другой кавэжединец, Виктор Иванников. С тем мы подружились на 15-м. Он был страстным любителем театра. Проживший всю жизнь в Китае Виктор лицом был похож на китайца. И не он один: на китайца смахивал наш интинский друг, поручик Квантунской армии Свет Михайлов. Похож на сына поднебесной и московский профессор-китаист Владислав Сорокин. Мы с Дунским искали и не смогли найти объяснения этому феномену.

Но Ираклий Колотозашвили был похож на того, кем был: на интеллигентного грузина. Он сейчас в Москве, время от времени мы перезваниваемся.

Настоящий джентльмен, с изысканными манерами и петербуржским говором, он пользовался на Чужге всеобщим уважением.

Сразу же по прибытии на Чужгу я очутился на общих. Наша бригада прокладывала железнодорожную колею. На мою долю выпало разносить по всей длине участка шпалы. Они, на беду, были местного производства, нестандартные. Двое работяг «наливали» — брали шпалу с земли и наваливали мне на спину. Я горбился под чугунной тяжестью, но кое-как дотаскивал ношу до места. Один только раз попалась такая, что я не совладал: она пригнула меня чуть не до земли и я, не дойдя шагов десяти, сбросил её — под неодобрительные взгляды собригадников. Ничего, подняли, налили, и я понёс эту гадину дальше.

С непривычки я здорово уставал, и Ираклий, который на Чужге был влиятельным придурком — экономистом, кажется — посоветовал мне передохнуть. С его помощью я попал на несколько дней в лазарет.

За эти несколько дней произошло два чрезвычайных события.

В мою палату положили с высокой температурой — 39 с лишним — совсем молодого парнишку. Врачиха никак не могла поставить диагноз: не кашляет, в легких чисто, стул нормальный — а температура держится и даже растет. Загадка разрешилась на третий день. Малолетка пошел в уборную (она была в помещении), долго не возвращался — и вдруг из под двери вытекла струйка крови. Вышибли дверь и увидели: парень лежит без сознания в луже крови.

Оказалось, он сделал себе мастырку: продернул под кожей на икре нитку, вымоченную в какой-то гадости. Образовалась чудовищная флегмона, а он молчал — боялся, что подлечат и опять выпишут на общие. И вот прогнила стенка артерии, хлынула кровь.

Врачиха, не имевшая большого лагерного опыта, когда в первый раз осматривала, выстукивала и выслушивала больного, раздела его только до пояса — заставить снять штаны она не догадалась. А как догадаешься, если не признается, где болит?.. Теперь его уложили на спину, обработали рану и подвесили ногу к потолку. Так он пролежал до конца моего пребывания в лазарете.

А за стенами санчасти тем временем происходили события, не менее драматические.

Как все войны на свете, здешний вооруженный конфликт начался с пустяка: какой-то блатарь стал заедаться на разводе с работягой из бригады лесорубов. За того вступились товарищи, и агрессор, получив по морде, отступил. А вечером, когда лесорубы вернулись с работы, подстерег своего обидчика в сенях барака и рубанул его топором. По счастью, топор при замахе стукнулся о низкую притолоку и удар не получился, пришелся вскользь. Раненого отвели в лазарет, перевязали — но на этом события не кончились, а только начались.

Дело в том, что в лесорубной бригаде все ребята были, как на подбор: крепкие, дружные, уверенные в себе. Лесоповал — это, наверно, самая тяжелая из всех тяжелых работ. Особенно зимой: стоишь, согнувшись в три погибели, и лучковой пилой в одиночку пилишь и пилишь толстенную сосну. Причем высокий пенек оставлять нельзя, а снега навалило столько, что вязнешь по пояс. А рабочий день длинный, а норма большая… Я сколько-то времени поработал на подхвате, сучкорубом — и то, вернувшись в зону, еле доползал до нар, валился спать. Да что там говорить! Ясно, что на лагерном пайке в лесу долго не протянешь…