Когда любовь была «санкюлотом» - Ги Бретон

Бедный ребенок, сам того не зная, стал сообщником революционеров…

В понедельник 14 октября началась эта пародия на процесс. В обвинительном заключении Фукье-Тенвиль сравнивал Марию-Антуанетту с Мессалиной, Брунгильвой, Фредегондой и Екатериной Медичи…

Пересказав всю жизнь королевы, общественный обвинитель перешел к басне, изобретенной Эбером, и воскликнул:

«И, наконец, вдова Капет, совершенно аморальная как новая Агриппина, так развратна и склонна к любым преступлениям, что, забыв о высоком звании матери и барьере, поставленном самой природой, она не постыдилась предаться с Луи-Шарлем Капетом, своим сыном, — и последний признал этот факт — непристойностям, сама мысль о которых заставляет вздрагивать от ужаса и омерзения!..»

Королева, стоявшая с гордо поднятой головой, не удостоила его ответом.

Немного позже, во время дебатов, заместитель прокурора Эбер детально описал сцены якобы известных ему оргий, имевших место между королевой, мадам Элизабет и дофином.

Мария-Антуанетта и на этот раз осталась безучастной. Тогда встал один из присяжных:

— Гражданин председатель, предлагаю вам указать обвиняемой, что она никак не отреагировала на факт, упомянутый гражданином Эбером, относительно того, что происходило между ней и сыном…

Услышав эти слова, королева выпрямилась и сказала с невероятной силой и твердостью:

— Я не ответила, потому что сама природа запрещает матери отвечать на подобные обвинения.

Потом, повернувшись в сторону женщин, заполнивших зал суда, она добавила:

— Призываю в свидетели всех матерей, — находящихся здесь…

Ее ответ произвел очень сильное впечатление на народ и даже на некоторых руководителей революции.

Вечером во время обеда Вилат рассказал о нем Робеспьеру. Тот в ярости разбил тарелку и погнул вилку, заорав:

— Какой болван этот Эбер! Ему мало того, что она воистину похожа на Мессалину, он хочет, чтобы она призналась в инцесте, доставив ему напоследок радость общественного триумфа…

Увы! Хотя это обвинение рассыпалось как карточный домик, против королевы выдвинули другое — в заговоре против революции…

За это Фукье-Тенвиль без малейшего доказательства потребовал для нее смертной казни.

В четыре часа утра Марии-Антуанетте объявили, что она приговорена к гильотине.

Потом королеву отвезли назад в Консьержери. Три часа спустя за ней пришел Сансон… В полдень ее обезглавили…

Узнав о казни, Ферзен совершенно обезумел. Он написал сестре душераздирающее письмо:

«Моя добрая нежная Софи!

Жалейте меня, жалейте. Только вы можете понять мое состояние. Я потерял все в этом мире, вы одна у меня остались. Так не покидайте же меня! Та, что составляла мое счастье, та, для которой я жил, — да, моя нежная Софи, я никогда не переставал любить ее, я не мог перестать любить эту женщину ни на секунду и пожертвовал бы для нее абсолютно всем; теперь я. Это точно знаю. Та, которую я любил, за которую отдал бы и тысячу жизней, умерла. О Боже! За что ты так караешь меня, чем я тебя прогневал? Ее больше нет! Боль моя безгранична, я не знаю, как пережить ее, ничто не сможет избавить меня от нее. Передо мной всегда будет стоять ее образ, я буду вспоминать ее и оплакивать.

Все кончено для меня. Зачем я не умер вместе с ней; почему мне не дали пролить за нее кровь! Тогда мне не пришлось бы жить с вечной болью и вечными угрызениями совести. Сердце мое не бьется, оно обливается кровью. Вы одна понимаете, как я страдаю, мне нужна ваша нежность. Плачьте со мной, моя добрая Софи, будем вместе оплакивать их.

У меня больше нет сил писать, я только что получил страшное подтверждение казни. Об остальных членах семьи ничего не известно, но я опасаюсь и за них. Господь всемилостивый, спаси их! Сжалься надо мной!»

Отчаявшийся, потерявший смысл жизни, Ферзен в течение многих месяцев собирал милые его сердцу предметы, напоминавшие Трианон и те дни, когда он говорил о любви с Марией-Антуанеттой… Однажды он получил копию письма, написанного королевой в апреле 1793 года генералу Жарже. Рыдая, он прочел эти полные нежности строки:

«Когда вы окажетесь в безопасности, я хотела бы, чтобы вы сообщили новости обо мне моему большому другу, приезжавшему сюда в прошлом году; я не знаю где он; но господин Гогла либо господин Кроуфор смогут сообщить вам это в Лондоне; я не осмеливаюсь писать, но вот отпечаток моего девиза [94], не забудьте о нем, когда будете отсылать письмо, пусть тот, кому оно предназначено, знает, что он справедлив, как никогда».

Позже госпожа Салливан передала Ферзену оставшуюся у нее записку королевы:

«Прощайте, мое сердце принадлежит вам…»

Казалось, что даже мертвая Марня-Антуанегта посылает Ферзену свидетельства своей любви… Швед был так потрясен, что расстался с прекрасной Элеонорой, чтобы остаться наедине с призраком королевы, которую так любил. Так он прожил шестнадцать лет, занимаясь только политикой и управлением своими землями.

Судьба уготовила ему необычный конец, доказывающей, что два этих существа были отмечены одним и тем же знаком…

В 1810 году он в качестве главного маршала королевства сопровождал принца Кристиана, и тот внезапно умер от удара во время полкового смотра.

Немедленно поползли слухи, что принца отравил Ферзен. Он начал получать анонимные письма:

«Если вы осмелитесь появиться на похоронах, то будете убиты».

Но главный маршал пренебрег этими угрозами. Когда он захотел присоединиться к кортежу, какие-то люди камнями разбили стекла в его карете и вытащили его на улицу. Ферзен вырвался, но толпа повалила его на землю, начала топтать ногами, разорвала на нем одежду и оплевала.

Какой-то гигант вспрыгнул Ферзену на грудь, ломая ему ребра, а потом убил, ударив сапогом в висок…

Женщины изорвали одежду мертвого маршала в клочья, и его мертвое тело еще долго валялось в канаве…

Ферзен, как и его любимая, стал жертвой слепого и несправедливого народного гнева… [95]

Через две недели после смерти Марии-Антуанетты на гильотину отправилась госпожа Ролан. Две эти такие разные женщины познали одинаковые страдания и выказали бесконечное достоинство перед лицом палачей…

Переведенная в конце октября 1793 года в Консьержери, Манон, находившаяся под строжайшим надзором, сумела все-таки передать последнее письмо Бюзо:

«Ты, которого я не осмеливаюсь назвать; ты, о котором узнают, когда будут оплакивать наши несчастные судьбы; ты, которому самая сильная страсть не могла помешать остаться добродетельным, будешь ли ты оплакивать меня, узнав, что я раньше тебя ушла туда, где мы сможем любить друг друга, не совершая преступления, где ничто не помешает нам соединиться?.. Я уйду раньше и отдохну; останься на земле, если есть еще честные люди, которые укроют тебя; живи, чтобы обличать несправедливость…»