Оборотный город - Андрей Белянин

— Но Катенька ни за что не согласится. Её же с работы попрут, и вообще…

— А зачем красной девке с такими грудями на работе пропадать? За косу её да под венец! Не женское это дело — за нечистой силой научные записи вести, пущай уж в хате управляется, за хозяйством следит, детишек растит — в том её бабское счастье! Хочешь, сию же минуту за ней иди да забирай зазнобу сердешную из плена подземного к нам наверх, в светлый мир…

— Она не пойдёт.

— Так ты понастаивай! Казак ты у меня али кто?!

Я медленно встал с оттоманки, закрутил усы и вскинул правую бровь, с одновременным нахмуриванием левой и грозно раздуваемыми ноздрями.

— Орёл! — восхищённо признал дядя. — Весь в меня! Давай уж веди сюда Катерину энту, я сам вам родительское благословение выдам за батьку твоего, брата моего покойного, а ей посажёным отцом буду…

— Значит, сидим, ждём, покуда французы Оборотный город вырежут, Хозяйку силой в невесты заберём, а когда враг победу праздновать будет, и подавно всё взорвём к чёртовой матери! Казачьи жизни сбережём, это факт. А Моня и Шлёма… отец Григорий, бабка Фрося, Вдовец да тот же Павлушечка — это же… нелюди! Не люди, да?! Их-то чего жалеть? Они ведь нас не жалеют, верно?

— Верно, да ты к чему клонишь, Иловайский? — Дядюшкино породистое лицо недоумённо вытянулось. — Ты мне тут на совесть не дави, я ж не святой, всепрощением не отличаюсь. Я те своей рукой, по-отечески, без Святейшего синода ума-разума так всыплю, мало не покажется!

— У вас по-иному и не бывает, либо кнутом, либо в приказном порядке…

— Да ты что, собачий сын? — опомнившись, привстал мой дядя. — Ты против кого идёшь? Против Бога, против веры православной, против чести казачьей?!

— Ради чести, — поправил я. — И ради той, которую люблю больше жизни…

— Ах ты… Под арест щенка!

На вопль генеральской души в горницу мигом влетел рыжий ординарец. Стал на пороге, распахнув дверь, поднял на меня строгий взгляд и демонстративно положил ладонь на рукоять тульского пистолета за поясом:

— Не балуй, хорунжий, а то ить…

Больше он ничего сказать не успел, так как тяжёлый кулак моего денщика беззвучно опустился на его макушку. Ординарец рухнул без стона. Дожили, свои своих бьют. Стыд-то какой…

— А ты иди себе, ваше благородие, — тепло посоветовал мне Прохор, заботливо оттаскивая обмякшее тело в уголок. — Тебе ещё на кладбище бежать надо, сокровище заветное добыть, поэтишке губернаторскому нос утереть, любимую оборонить, город подземный под защиту поставить. А уж мы с Василием Дмитриевичем здесь и без тебя по-свойски побеседуем…

— Иловайский, в последний раз предупреждаю, — изумлённо качая головой, начал мой дядя. — По… по…

— Пошёл вон! — любезно продолжил за него мой старый денщик, и угадайте, кого я предпочёл послушаться. Едва ли не кубарем слетел с крыльца, на ходу поймал сбежавшую папаху и опрометью кинулся на конюшню. Там, запыхавшись, но деловито достал из стойла араба припрятанное оружие, совершенно необходимое для сегодняшнего дела.

Итак, дедова сабля при мне, значит, ещё два турецких пистолета, заряженных серебром, пластунский бебут, три солёных воблёшки (для Кати) и Прохорову плеть за голенище. Как вернусь, надо и в свою нагайку пулю вшить, а то вечно чужое таскаю…

Большего арсенала взять было попросту негде. Ладно, бог даст, и так справлюсь. Засада заключалась в том, что моя бедная голова была полностью забита проблемами Оборотного города, а в результате я не обращал внимания на самые явные и очевидные вещи. Например, что, когда я возвращался от дяди, никто во всём селе не попытался меня остановить, приставая с гаданиями и предсказаниями. А ведь, по идее, должны были…

Да я и сам должен был призадуматься: куда весь честной народ подевался? Вечера сейчас летние, длинные, обычно по улицам полсела гуляет, а тут никого. И если бы заметил это вовремя, то не стоял бы потом как последний дурак на окраине кладбища, с вытаращенными глазами наблюдая за творящимся на закате столпотворением…

Вы не поверите, упоённый неожиданной властью, господин Чудасов командовал двумя приставами, которые в свою очередь гоняли взад-вперёд полтора десятка местных крестьян с лопатами и заступами, беззастенчиво устраивая раскопы там и тут. А где-то тишком копали и сами сельчане: поиск мифического французского клада срывал людям крышу с хаты, заставляя идти против собственной совести.

Кстати, а вон и она, в смысле совесть, спешит в лице здешнего батюшки и дьячка. Кажется, сегодня кое-кому действительно придётся туго, наша Православная церковь кладбищенских разорений не поощряет. Я тихо отошёл в сумрак за ближайшее дерево, едва не наступив сапогом на серые пальцы притаившегося упыря…

— Хорунжий, чтоб тя об потолок копчиком! Смотри, куды прёшь?! Как дома по паркету, блин…

— Моня? Шлёма? Я вас искал!

— Да знаем, знаем, мясник предупредил уже. — Шлёма цыкнул на меня, пытаясь поглубже зарыться в невысокую траву. — Тю на тебя! Ведь не дай бог, кто услышит, затопчут всем селом при батюшкином благословении! Чё надо-то?

— Со мной в лес пойдёте? Вдовец по-другому прочитал карту, и, кажется, теперь я знаю, где искать.

Упыри быстро переглянулись и едва ли не в один голос уточнили:

— А нам-то с того какая выгода?

— Честно говоря, никакой.

— Чё, совсем никакой, да?

— Ну, может быть, потом когда-нибудь Хозяйка назовёт вас героями и даже на день-другой запомнит ваши имена. Атак, увы…

— Круто, — слегка приобалдев, согласились Моня и Шлёма. — Уж ежели сама Хозяйка нас запомнит, так за такую честь и костьми лечь не жалко. А в казаки нас произведут?

— Только если посмертно, — честно перекрестился я, потому как праздничное зачисление упырей в состав Всевеликого войска Донского мог бы представить себе лишь в страшном сне. И это при том, что мы в принципе записываем всех иногородних братьев по боевому духу. У нас в казаках и чечены служат, и татары, и грузины, и калмыки, и буряты, и немцы, и ещё бог весть кто, даже евреи попадаются. Но упыри и вурдалаки… всё одно покуда перебор. Не будем искушать судьбу…

Моня и Шлёма церемонно пожали друг дружке когтистые лапы и, словно две здоровущие змеи, заскользили впереди меня, двигаясь в строго указанном направлении. Народ начинал запаливать костры, готовясь по начальственному указанию к ночным работам, а грозный старенький батюшка, растолкав полицейских чинов, уже вовсю обличал Митрофана Чудасова, стоя на его же коляске:

— Что за непотребство безумное творите ноне, православные? Токма Господь наш Вседержитель сподобен мёртвых из могил поднять в судный час, в день суда Страшного! Не вам, не вам, а едино Богу нашему Иисусу Христу покой усопших тревожить…

— Вы бы, святой отец, не мешали государственному делу, — попытался значимо возвестить наставник губернаторских дочек, но не на того напал. Седовласый поп тоже оказался не соломенной породы.

— Прокляну, как антихриста! Чтоб во вверенном мне епархией участке никакого богопротивного злодейства не было! Мне земная власть не указ, токмо Божьего суда убоюся, грешный… А вы чего встали, аки дети неразумные? Сей же час бросили копание да и пошли у меня по домам, покуда кадилом вдоль хребта не поспособствовал!

— Эй, эй, вы чего?! Полиция, что он себе тут позволяет, поставьте его на место!

— Ага, как же, разбежались… Да чтоб скромные губернские урядники хоть голос посмели повысить на церковное лицо? Их же потом с хлебного места попрут не глядя! Оба слуги закона смиренно опустили очи долу, и близко не подходя к разгневанному батюшке…

— Отанафемствую всех без разбору! Епитимьями обложу, а то и вовсе отлучу от окормления церковного! Марш домой, говорю тебе, Стёпка, Гришка, Фома, Иван, Иван, Иван, Андрюха, братья Афонины, Прокл, Фёдор, Никита и Кузьма! Вы ить меня не первый день знаете, шельмы египетские…

— Да что же здесь такое творится?! Я же заплатил по двугривенному, я же… — пытался возмущаться Митрофан Чудасов, но честное трудовое крестьянство, истово крестясь, клало у его ног монетки и безропотно возвращалось в засыпающее село.

Что бы там ни планировалось нашей конкурирующей организацией, с одним стареньким священником не смог справиться никто. Ещё бы, за ним слово Божие! Даже казаки, сходясь на круг, могут глотки драть до посинения, а то и на кулачки пойдут за «правду и вольности». Но если станичный батюшка встанет и уйдёт — всё, круг неправомочен! Собирай всех заново, уговаривай простить дураков, в таких случаях и сам станичный атаман в ножки батюшке поклониться не побрезгует, потому что нет над нами власти выше, чем Господень суд! А пред ним все мы сиры и наги…

Задумался о вечном и как-то подзабыл о делах насущных, а в них промедление тоже было смерти подобно. Тихо, тихо, прячась за деревьями, я обошёл слева по тропиночке всё кладбище, успешно перехватив Моню и Шлёму на лесной опушке в непосредственной близости от воображаемой линии «трёх крестов». Пока народ с факелами и фонарями шумно покидал растревоженный погост, мы присели в кустах, быстро обговаривая общий план действий.