Повседневная жизнь дворянства пушкинской поры. Этикет - Елена Лаврентьева

При самых позволительных шутках надобно необходимо смотреть на предметы, о которых говорят; ибо было бы то противно здравому разсудку, если бы кто стал шутить во время важных разговоров с такими людьми, которыя погружены в жестокую печаль; разве только кто имеет счастливую сию способность обратить их к себе внимание, разогнать мрачныя оных мысли и утешить их в горестях. Итак, если кто захочет употребить шутку, приличную честному человеку, то что бы была она остроумна и благопристойна. Не должно ничего говорить ребяческаго, низкаго, или худовымышленнаго. Должно представлять шутки в приятном виде, улучать время к употреблению их, смотря на людей, с коими говорим, и на свойство предметов, о коих разсуждаем. Когда все сии обстоятельства встретятся и когда мы что нибудь веселое и приятное в уме своем ощущаем, чем можем сделать удовольствие беседе; то великая даже будет несправедливость, в том, чтоб не сказать того нашим собеседникам. Впротчем надобно остерегаться, что бы не преобрести имени шута, или пересмешника: постыдное дело представлять их лице!..

Если кто не во время прервет речь твою, дабы спросить у тебя, о чем идет разговор; то не изъявляй твоего неудовольствия за сие неучтивство; но повтори сказанное тобою гораздо яснейшим и пространнейшим образом. Сия скромность и послушание принесет тебе честь и удовлетворит любопытство того, который иначе начал бы может быть с тобою спорить.

Я бы с моей стороны нимало не желал судить о новых сочинениях, какия часто читают в собраниях; им должно налагать цену в своих кабинетах; но ежели бы нельзя уже было бы миновать, чтоб не сказать о том своего мнения, то весьма бы остерегался я говорить худо о писателе; а наипаче не решился бы никогда судить его весьма строго. Быть средняго мнения, есть лучшее средство в таких случаях. Если предлагается какой нибудь вопрос, то не должно спешить подавать свое мнение, а буде и придет чреда оное говорить, то благоразумие требует, что бы предлагать его не таким образом, как будто бы ты был уверен, что оно пред всеми протчими имеет преимущество. Сие предоставляется только тем, кои сделали себя известными своим остроумием. Ктож при таковых обстоятельствах поступает иначе, тот показывает в себе постыдную опрометливость и подвергает себя посмеянию и бесчестию. Встречаются многие случаи, в коих общество никак не почитает за важное знать, доказана ли такая то вещь, или нет, тем или другим образом последовало сие приключение и справедливо ли оно заподлинно; при таковых положениях не надобно ему докучать усильными и пространными своими расказами. Молодыя люди не могут иметь много осмотрительности; ибо оне мало об ней думают. Самыя малыя обстоятельства могут возжечь пылкие их умы; и потому часто оне в беседе заводят шум и нарушают спокойствие целаго общества.

Если кто тебе отдаст на испытание какое-нибудь сочинение, дабы узнать твое об нем разсуждение, думая при том, что ты столько искусен и знающ, что можеш об оном судить справедливо, или вручать какую нибудь рукопись прежде ея напечатания; то должен ты все то об ней сказать, что ты об ней ни думаеш, умея впротчем оправдать свое мнение. Но если ты в сем иначе поступиш, то учиниш себя недостойным той доверенности, которую к тебе имеют. Весьма виновным также останешься, если будеш нарочно выискивать в каких сочинениях погрешности, а наипаче в тех, которыя весьма многая хвалят: ибо сие значит не только хотеть препятствовать писателю в приобретении чести, но и оскорбить вообще всех, кои одобрили сие творение.

Всегда думали, что Скудоумов имел весьма обширное знание во всем, пока говорил обо всем односложными словами, то есть, когда говорил он «да» и «нет»; но когда хотел показаться искусным и разсуждать о всех сочинениях так, как человек ученый; то показал тем слабость своего познания. Он одобряет то, что в сочинении худо; и напротив хулит изящнейшия места. Итак все общество, которое почитало его из первейших умов, узнало наконец обман его. Но не всегда хорошо однакож давать себя изведывать и являть таким, каков ты есть действительно{45}.

Глава XII.

«Надо скрывать свой нрав и уметь не быть, а казаться»{1}

«Тона высшего круга невозможно перенять, — пишет Ф. Булгарин, — надобно родиться и воспитываться в нем. Сущность этого тона: непринужденность и приличие. Во всем наблюдается средина: ни слова более, ни слова менее; никаких порывов, никаких восторгов, никаких театральных жестов, никаких гримас, никакого удивления. Наружность — лед, блестящий на солнце»{2}.

«Я в восхищении от светски образованной женщины и мужчины тоже. У них все, начиная от выражений до движений, приведено в такую ровную, стройную гармонию, у них во всех пульс, кажется, одинаково бьется. Дурак и умница, флегма и сангвиник — это редкие явления, да едва ли они и существуют между ими…» — читаем в повести Т. Г. Шевченко «Художник»{3}.

«Управляй лицем по своей воле, чтобы не было на оном изображено ни удивления, ни удовольствия, ни отвращения, ни скуки!»{4}.

Самообладание — отличительная черта светского человека, который «должен казаться довольным, когда на самом деле очень далек от этого». Это правило наглядно иллюстрирует рассказ французского эмигранта графа де Рошешуара: «Мужество и покорность матери были удивительны: представьте себе одну из очаровательнейших придворных дам, обладавшую большим состоянием — за ней было дано в приданое мильон, деньги громадные по тому времени, — одаренную всеми качествами, составляющими прелесть общества, остроумную, сразу, без всякого перехода очутившуюся в положении, близком к нищенству, почти без надежды на исход! Однако она ни на минуту не упала духом под гнетом бедствий; нравственные силы ее поддерживали физические. После испытаний дня, вечером она появлялась в обществе и блистала всегдашним умом и живостью»{5}.

Другой француз, граф Ж. де Местр, восхищается самообладанием русских аристократок, стойко переживших последствия войны с Наполеоном: «Разорены первейшие фамилии: я почти каждый день вижу супругу князя Алексея Голицына, женщину весьма редких достоинств. Совсем недавно у нее было тридцать тысяч крестьян, то есть 30 000 луидоров ренты. Все это потеряно. Ужасное сие несчастие переносит она со спокойным смирением, которое вызывает у меня чувство горечи и восхищения. Она сократила все расходы и отослала прислугу, а когда говорит со смехом, что три дня в неделю нанимает для себя карету, мне просто стыдно садиться возле ее дома в свою собственную. Не больше повезло и княгине Долгорукой. И вообще русские переносят великое сие бедствие с самой достойной твердостию»{6}.

Примечательно письмо Е. И. Трубецкой, написанное в январе 1826 года мужу-декабристу, сидевшему под следствием в Петропавловской крепости: «Меня будущее не страшит. Спокойно прощусь со всеми благами светскими»{7}.

Дочь генерала И. М. Пыжова, впоследствии знаменитая актриса Художественного театра О. И. Пыжова, вспоминала: «Мы должны были все уметь делать сами не потому, что так положено, а потому, что в будущем жизнь могла нас поставить в такие обстоятельства, когда умение делать все самой стало бы очень важным. Ни при каких условиях мы не должны были чувствовать себя ущемленными, ущербными. Мать считала, что настроение, способность радоваться жизни не должны зависеть от материального положения. Сама она, потеряв мужа и оставшись без средств с детьми, пошла учиться шить, ничуть не испытывая от этого ни унижения, ни душевной подавленности. Вот эту жизнестойкость мама исподволь воспитывала и в нас»{8}.

«Но способность не растеряться в неожиданных, неблагоприятных обстоятельствах, с легкой душой взяться за неинтересную работу, не поддаваться тому, что называется ударами судьбы, сохранить истинное жизнелюбие — одним словом, не дать себя разрушить — эти драгоценные свойства также воспитываются. С самых ранних лет мама воспитывала в своих детях эти качества…

Много лет спустя Константин Сергеевич Станиславский, желая укорить меня за какой-нибудь проступок — невнимание, леность, несдержанность, — говорил мне: как же вы могли так поступить — ведь вы же из хорошей семьи!»{9}.

Любые чувства, радость или горе, было принято выражать в сдержанной форме. Отступления от правила не оставались незамеченными.

«Во время нашей дневки в Житомире вот что случилось, — рассказывает М. Д. Бутурлин. — Надо знать, что в кампанию 1813 года брат мой тяжко заболел в Житомире, и его вылечил какой-то местный врач. Этого врача брат мой отыскал, привел и представил нашим родителям. У матери избыток чувств взял верх над светскими приличиями, и при виде спасителя любимого сына она бросилась ему на шею и заплакала»{10}.