Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина

— О чём ты говоришь? Кого «нас»? Где она?

— Понятия не имею. Должно быть, уволилась… — он уже сменил тон и напустил безразличие на лицо. Я видела, что он врёт, и ничего не могла поделать…

— Уволилась с такой выгодной работы? Артур, ты должен рассказать мне правду!

— Ничего не знаю. Кто, кстати, сказал тебе, что я что-то «должен»? Кроме производственных, у нас нет друг перед другом никаких долгов. Ты же сама ведёшь себя, как главный баламут и бунтовщик. Откуда у меня возьмутся какие-то человеческие долги по отношению к тебе?

— Не меняй тему! Ты сказал, что я сама виновата… Значит, что-то знаешь…

— Марина, уже время, пора в зал. — прерывал Артур всегда, когда я находила аргументацию к своим требованиям, — Одевай голову, поехали!

И я одеваю, отстаю, еду… А что делать? Закованные в колючую броню взаимного недоверия, мы все — и Лиличка, и я, и Артур, и Рыбка, — слишком сильно зависим друг от друга, чтоб открыто скандалить и вредить делу. Я уверена, что Артур виноват в исчезновении Марины, но временно смиряюсь с необходимостью отступить.

Впрочем, я вру по поводу ненападения в открытую. Как-то раз я не выдержала и высказала всё прямо на репетиции. Более глупую постановку нельзя было себе представить! Более попсовую аранжировку песен нельзя было и предположить! О чём я честно сообщала Артуру, сначала с глазу на глаз, а потом, убедившись в отсутствии всякой реакции, и при всём персонале… Ребята из балета, видимо давно обученные этике работы со звёздами, мгновенно испарились со сцены. При любом накале, они исчезали, делая вид, что не замечают никаких напряжений и ничего не знают о них. Балетмейстер Палыч, взволнованной наседкой носился по залу и нервно похлопывал локотками, он тоже высказывался против некоторых моментов постановки, но Артур его не слушал. В этот раз, после того, как громко высказалась я, ожидались перемены. Но их не последовало. Ответ оказался противоположным желаемому. Артур вовсе не устыдился, не обратил внимание на недочёты, а попросту стоически бодро расхохотался и вежливо попросил меня впредь не вмешиваться в не знакомые отрасли… Балетмейстер мгновенно скис. Я собрала в кулак всю себя, выжала последние соки и заставила подчиниться.

На моих глазах гибнет проект, исчезабт люди (впрочем, пока только один человек), а я принимаю всё это по возможности спокойно, продолжаю работать, улыбаться по мере необходимости (она возникает не так часто, потому что большую часть рабочего времени я живу в маске) и напряжённо жду, когда уже закончится этот ещё не начавшийся концертный тур и у меня будет время остановиться, задуматься, переосмыслить и изменить своё положение.

Свинтус когда-то говорил, что единственный способ сохранить чувства в семье — каждому любить с полной самоотдачей, не считаясь, кто любит сильнее, кто сделал больше для семьи, и кто занимает более выгодную позицию во внешнем мире. Так же и в работе. Единственная возможность не развалить дело — каждому работать на полную катушку, делать всё от тебя зависящее, не завидовать успехам коллег, не обвинять их в недостаточном усердии, и, главное, не транслировать на работу личные отношения.

Единственное, что могу я сделать сейчас для Черубины, это с должной тщательностью выполнять все зависящие от меня куски работы, не обращая внимания на ошибки в Артуровских действиях. Всё-таки как тяжело не иметь права давать указания тем, кто не слушает советов…

Я валяюсь с ручкой и тетрадкой, старательно изображая человека, ведущего всё-таки дневниковые записи. Новый день настойчиво выцарапывает меня из постели, с медицинским скептицизмом выскребает, как едва зачатого младенца из утробы матери. В последний раз этим летом — из постели собственной, не гостиничной…

— До свидания! — заботливо поправляю постели подушку, — Жди верно, стольких слёз моих и пустых надежд свидетельница! — В последнее время манера разговаривать с вещами вошла в привычку, и я от неё даже не шарахаюсь. Виною одиночество. Добровольное затворничество, избавляющее меня от необходимости лгать близким людям. Все живые собеседники напрочь вычеркнуты из моей жизни. Остались деловые партнёры и давно умершие авторы никогда не умирающих книг. /Нет мудрее и прекрасней средства от тревог,/Чем ночная песня шин./Длинной-длинной серой ниткой стоптанных дорог/ Штопаем ранения души/ — подбадривает Визбор. В противовес ему, голосом Вертинского напевает Тэффи/ К мысу радости, к скалам печали ли,/К островам ли сиреневых птиц,/Все равно, где бы мы ни причалили,/Не поднять мне тяжелых ресниц./ Даже они разговаривают между собой, вычеркнув меня из диалога. Я им не интересна: за последний месяц не написала ни одной поэтической строчки.

— Это потому, что вы пишете книжку! — наспех отделался от моих ироничных жалоб на творческое бессилие всезнающий Пашенька. Он нагловато заходил вчера. С трупиками цветов («Но не в горшках же мне их Вам дарить?!») и тысячей извинений («Я обдумал нас… Надо держаться вместе…»). Нет ничего унизительней для поэта, чем с головой погрязнуть в прозе. Тем более, в прозе жизни… Но всезнающим этого не понять, и я не стала переубеждать Пашеньку. Заходил он для одного, а сделал совсем другое — забрал остатки своих вещей. Прогнала дружески, но попросила на какое-то время исчезнуть и у меня не появляться. Не из гордости (обижаться мне было совсем не на что), не из нежелания (уж чего-чего, а желания у меня хватает, и уже на вражину-Артура я поглядываю, как на особь мужского пола)… Прогнала от элементарной брезгливости. Пашенька по привычке разоткровенничался, признался, что «завёл себе девушку»…

— Хорошая она, совсем как девочка… Надо ж и мне когда-нибудь семью заводить, — невинно улыбался он, — Но это ничего не значит. Мы — это мы, и, что бы ни происходило, вы всегда останетесь для меня…

Далее следовал длинный перечень званий, которые меня взбесили, скорее, чем порадовали, и я едва сдержалась, чтоб немедленно не выставить Пашеньку вон. Если б он просто зашёл сообщить, что влюбился и счастлив, или бы заглянул по старой дружбе соскучившийся, о нынешней своей жизни меня не просвещая, я бы восприняла нормально. Но вся эта демагогия и философствования на пустом месте были нам совсем не к лицу… Пашенька старательно пытался узаконить собственное блядство, призывая меня в помощницы…

— Да, я не хочу прерывать нашу связь! — провозглашал он тоном кающегося преступника, и тут же кидался оправдываться, — А как ещё может быть? Кто Вас познал, тот навек пропал… Снитесь, мучаете…

Окончательное решение о разрыве даёт право судить непредвзято: в Пашеньке я сейчас видела фальшивого насквозь восторженного юношу, политого пафосом, как грильяж шоколадом. Осознав собственное несовершенство, можно терзаться, можно стараться исправиться, а можно попросту узаконить его. Пашенька решил следовать последнему варианту, и мне с ним стало не по пути. В моей жизни и без того слишком много узаконенной лжи и грязи.

— Вы — ловушка, единожды прельстившись — не выберешься! — поэтизировал он, лишая меня возможности вставить своё веское «нет». — Она — Елисейские поля — место, побывать в котором мечтаешь, но и боишься — вдруг шарахнет разочарованием. Понимаете? Я не хочу терять вас обеих…

Мне было как-то даже стыдно выслушивать все эти «ахи». Пашенька хлюпал оправдательными словами, с каждым из них становясь всё гаже и гаже…

— С Вами можно гореть, безумствовать, подрывать устои! — восхвалял он, чем-то походя на раннего Свинтуса, — Это так сказочно, Марина! Но иногда непереносимо, — это в нём говорил уже Свинтус поздний, — Вы — зыбкая опора, и пытаясь схватить вас в реальности, всегда остаёшься с пустыми руками. Как тогда, когда я прочёл тот текст… Думал, что знаю вас и получил по морде… Век не забуду. Но теперь это не страшно. Думайте, что хотите, творите, что вздумается… Просто пусть я тоже буду в списке этих ваших приключений. Нам ведь хорошо вместе? А тылы я найду и в других…Ой, — Пашенька не сомневался в своем всепрощении, но все же кокетливо решил извиниться, — Ничего, что я так прямолинейно? Так важно, оказывается, поделиться, выговориться…

— Выхвастаться тебе важно, — отрезала я, скрывая за иронией бешенство. Какие приключения?!?! О чём он говорит?!?!? Полгода нос к носу (не говоря уже о других частях тела, которыми соприкасались) дважды в неделю сталкивались, а он настолько плохо меня знает. /Я никогда не хотел, быть первым из всех,/ Но я не терплю быть вторым/ — вот, в сущности, мой ему ответ. Но ругаться я не стала — Тебе важно порисоваться, показать, как легко ты вылечиваешься от разлук новыми встречами. Но это не плохо. Вылечивает — лечись. Главное, чтоб ты это всерьёз, а не назло мне.

В его глазах я, должно быть, чертовски великодушна. Надо выговориться? Обращайся, свободные уши всегда ждут вас. Надо кончить? Пожалуйста, все необходимые резервуары и катализаторы к вашим услугам. Надо испражниться? Не проблема. Душа распахнута, срите, пардон, сколько влезет, а влезет в неё много, потому что натура я широкая, глубокая и разносторонне развитая…