Петер Каменцинд. Под колесом. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер - Герман Гессе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Солнце тем временем стояло уже высоко, пена у верхней запруды сияла снежной белизной, над водой дрожал горячий воздух, а если поднять глаза, над Мукбергом виднелись несколько маленьких, с ладошку, слепящих облачков. Стало жарко. Ничто так не передает зной погожего дня в разгар лета, как безмятежные облачка, белые, недвижные, замершие в синеве и настолько напоенные светом, что долго смотреть на них невозможно. Не будь их, иной раз и не заметишь, как жарко, ни по синему небу, ни по блеску речной глади, но едва только увидишь несколько таких белопенных, плотных полуденных странников, сразу чувствуешь, до чего жарко печет солнце, ищешь тени и проводишь ладонью по влажному лбу.
Ханс следил за удочкой уже не так пристально. Его слегка разморило, да и рыба к полудню обычно ловится плохо. Плотвицы, в том числе самые старые и самые крупные, в эту пору поднимаются наверх, чтобы погреться на солнышке. Большими темными стаями неспешно плывут вверх по течению, у самой поверхности, порой вдруг без видимой причины пугаются, и выудить их в эти часы невозможно.
Через ивовый сук он перекинул лесу в воду, сел на землю и стал смотреть на зеленую реку. Рыбы медленно поднимались из глубины, темные спины одна за другой появлялись на поверхности – неторопливые, привлеченные и околдованные теплом караваны. Хорошо им, поди, в теплой воде! Ханс разулся, свесил ноги в воду, сверху и правда совсем теплую. Полюбовался уловом – рыбы плавали в большой лейке и лишь изредка негромко плескались. До чего же красивые! При каждом движении чешуя и плавники играли белым, коричневым, зеленым, серебряным, тускло-золотым, синим и прочими красками.
Так тихо кругом. Едва внятно долетал сюда шум едущих по мосту возов, перестук мельницы тоже был почти не слышен. Лишь спокойно, ровно, дремотно звучал немолчный мягкий плеск белой запруды да тихо плескала о сваи текучая река.
В этот сонно-жаркий час греческий и латынь, грамматика и стилистика, арифметика и заучивание наизусть и вообще вся мучительная суматоха долгого, тревожного, лихорадочного года потихоньку отступали вдаль. У Ханса побаливала голова, не так сильно, как обычно, а к тому же он теперь снова сидел у воды, смотрел, как пена разбивается в пыль о сваи запруды, прищурясь, поглядывал на лесу, а рядом плавали в лейке пойманные рыбы. Чудесно. Временами он вдруг вспоминал, что выдержал земельный экзамен, стал вторым, и тогда бултыхал босыми ногами в воде, совал руки в карманы и принимался насвистывать. По-настоящему, правильно он свистеть не умел, эта давняя беда стяжала ему предостаточно насмешек от школьных товарищей. Он умел свистеть только сквозь зубы, притом тихонько, но для домашнего употребления этого хватало, а сейчас его и вовсе никто не слышал. Остальные сидели сейчас в школе, на уроке географии, лишь он один был свободен, отпущен на волю. Превзошел их, теперь они все ниже его. А сколько над ним куражились оттого, что, кроме Августа, он ни с кем не подружился и толком не находил удовольствия в их играх и потасовках. Что ж, пусть-ка теперь сунутся эти шавки, эти тупицы. Он так их презирал, что на мгновение даже насвистывать перестал, чтобы скривить губы. Потом смотал лесу и невольно рассмеялся, ведь на крючке не осталось ни крошки наживки. Оставшихся в жестянке кузнечиков он выпустил, и они ошеломленно и нехотя поползли в короткую траву. По соседству, в дубильне уже собирали обед; пора домой подкрепиться.
За столом не было сказано почти ни слова.
– Как улов? – спросил папенька.
– Пять штук.
– Да неужто? Ну, смотри не вылови старика, а то после не будет молоди.
Разговор иссяк. Очень уж жарко. И какая жалость, что сразу после еды нельзя пойти искупаться. Собственно, почему? Это вредно! Да ничего подобного; Ханс лучше знал, невзирая на запрет, он частенько купался. Но сейчас не пойдет – слишком взрослый для озорства. Господи, на экзамене к нему обращались на «вы»!
В конце концов, чем плохо полежать часок в саду, под елью? Тени там достаточно, можно почитать или полюбоваться на бабочек. Вот он и валялся там до двух часов, даже едва не уснул. Но теперь – купаться! На прибрежном лугу было всего-навсего несколько маленьких мальчишек, те, кто постарше, сидели в школе, и Ханс от всей души желал им торчать там подольше. Медленно разделся и вошел в воду. Он умел наслаждаться теплом и прохладой поочередно и то проплывал некоторое расстояние, нырял и плескался, то лежал ничком на берегу, чувствуя на быстро обсыхающей коже горячие лучи солнца. Малыши почтительно держались в сторонке. Понятно, он ведь стал знаменитостью. Да и с виду – не чета остальным. На тонкой загорелой шее свободно и изящно сидела красивая голова с одухотворенным лицом и высокомерными глазами. В остальном он был очень худой, тонкокостный и хрупкий, на груди и на спине все ребра можно пересчитать, а икры – их, пожалуй, почти что не было.
Чуть не всю вторую половину дня он провел то в воде, то на солнце. После четырех торопливо и шумно прибежало большинство его одноклассников.
– Ого, Гибенрат! Хорошо тебе теперь.
Он удовлетворенно потянулся.
– Пожалуй.
– Когда в семинарию?
– Только в сентябре. Сейчас каникулы.
Пусть завидуют. Его даже не обидело, когда на заднем плане послышались смешки и кто-то пропел:
Мне б перинку Лисабеты,
Старостиной дочки!
Я бы тоже целый день
Полеживал, как кочка.
Он только посмеялся. Мальчишки между тем разделись. Один сразу же прыгнул в воду, другие сперва осторожно охладились, кое-кто прилег на траву. Потом восхищенно наблюдали за хорошим ныряльщиком. Коварно столкнули в воду трусоватого приятеля, и тот вопил благим матом. Все гонялись друг за другом, бегали и плавали, обливали водой тех, что сидели на берегу. Кругом шумный плеск да гомон, по всей реке блестели светлые, мокрые, гладкие тела.
Часом позже Ханс ушел. Наступили теплые вечерние часы, когда рыба снова хорошо клюет. До ужина он удил с моста, однако почти ничего не поймал. Рыбы алчно устремлялись к наживке, вмиг сжирали
