От самого темного сердца - Виктория Селман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смотрю на прикрученный к стене телефон. По ту сторону прозрачной перегородки – такой же. Пытаюсь представить, как он снимет трубку, что скажет. Не получается, и от этого я боюсь еще больше. Не знаю, чего ждать.
В каком-то смысле наступает кульминация, к которой я шла всю свою жизнь. Вернее, я замерла в ее ожидании. Поставила все на паузу.
Если нас определяют наши воспоминания, то кто я тогда? Женщина, которая не может отличить правду от лжи, не знает, кому верить. На ошибках учатся, только если понимают, где ошибка, а где нет. Рост возможен, только если есть от чего оттолкнуться.
Я как увязший в грязи велосипед. Мне тридцать два, а я все буксую на месте.
Однажды я поделилась этой мыслью с Дженис. Ее рассмешила моя нелестная метафора. Дженис пишет книги по психологии в стиле «помоги себе сам», учит преодолевать душевные травмы и все такое. Язык для нее очень важен.
Ковыряю заусенцы, затем прячу руки под себя, чтобы не показать Мэтти свою нервозность. И все равно покусываю губы, ерзаю на стуле. План выглядеть сильной обречен на провал.
Почему так долго?
Я уже собираюсь встать и позвать кого-нибудь, когда из коридора доносится гулкое эхо. Кто-то идет быстрым шагом.
Сердце бешено бьется. Все во мне сжимается. Подступает тошнота.
Дженис посоветовала бы сосредоточиться на дыхании, но я не могу думать ни о чем, кроме приближающихся шагов. Лязгает металлическая дверь, и вибрирующий звук заполняет пустую комнату. Я подпрыгиваю от неожиданности.
Что я здесь делаю? Чем я думала?
Дженис уверяла, что мне «нужно поставить точку», но ничего не получится. Едва ли Мэтти сменит пластинку. И как мне узнать наверняка, что он невиновен? По глазам? Ну-ну…
Шаги замедляются и останавливаются за дверью. Во рту растекается металлический привкус, как если облизнуть медную монетку. Тут же я понимаю, что прикусила язык и это вкус крови.
С другой стороны прозрачной перегородки открывается дверь. Входят двое. Один в униформе, другой – в наручниках. Второй протягивает руки, чтобы ему освободили запястья, а сам смотрит на меня и улыбается. В светлых волосах седина. Он похудел. На лице проступили морщины. Улыбается, как прежде. И глаза те же, точно как мои. Форма, цвет…
Не отводя взгляда, Мэтти садится, подносит телефон к уху и жестом приглашает меня следовать его примеру.
Я трясущимися руками снимаю трубку.
– Привет, Софи.
Глава 62
Во рту пересохло, и я отвечаю не сразу:
– Мэтти.
Никаких приветствий, только имя. Как будто не верю, что это он. Действительно не верится.
Все прошедшие годы рассеиваются как дым. Он все тот же. Двадцать лет за решеткой, а глаза не потеряли привычный блеск; я узнаю его приятный баритон и ирландский говор. Я утратила американский акцент за пару школьных месяцев. Он ничего не растерял.
От этой мысли я превращаюсь в ребенка, в двенадцатилетнюю девочку, которая его боготворила и любила больше всех на свете. Все это ошибка, моя ужасная ошибка…
Мы не навещали его в тюрьме. Мама сказала, что не справится, а я не настаивала, памятуя о том, как на нее влияли его звонки. Когда я выросла, то могла, конечно, и сама добраться до Хантерсвилла на автобусе с парой пересадок, однако не поехала. Как и мама, я не могла найти в себе силы встретиться лицом к лицу с ним, а значит, и с собой.
– Ты пришла, – озвучил мои мысли Мэтти.
К щекам прилила кровь.
– Мне сказали, что ты умираешь.
Мама отругала бы меня за такую прямолинейность. «Нельзя болтать все, что вздумается». Сама она всегда тщательно подбирала слова. Часто мне казалось, что, прежде чем заговорить, она складывает нужные предложения в уме. «Слово – как пущенная пуля, Софи. Не поймаешь».
Мэтти вновь угадывает ход моих размышлений. Ухмыляется – мол, я всегда говорила начистоту.
– Сама непосредственность… Загляденье.
Я не должна уступать.
– У тебя рак?
Он кивает. Особо несчастным не выглядит.
– Мне жаль, – говорю я и тут же понимаю, что говорю правду.
Время на то, чтобы все поправить, истекает. Или дело в том, что я нормальная? Только психопаты радуются чужой боли. Мэтти называют психопатом. Не потому ли он пошел в психологи и работал с теми, кто потерял близких? Мне впервые пришло это в голову. Чужие страдания его заводили?
Я демонстративно смотрю на часы:
– У меня мало времени.
Пусть знает, что я могу уйти в любой момент, и поторапливается со своими откровениями.
Мэтти улыбается, как улыбался двадцать лет назад.
– Говорят, у меня тоже.
И вот он снова взял верх.
– Жаль, что с твоей мамой так вышло.
Он смотрит мне прямо в глаза, и я верю в его искренность.
Пожимаю плечами, закусываю губу, чтобы сдержать слезы. Он только что разбередил старые раны.
– Тебе было лет семнадцать?
– Восемнадцать, – поправляю я. – Откуда ты знаешь?
– Мои адвокаты хоть на что-то способны… Что произошло?
Не хочу рассказывать. Смерть мамы – последнее, что я готова с ним обсуждать, учитывая, что это он ее довел. Вспоминаю, что мне тоже от него кое-что нужно, и решаюсь поделиться, хотя бы сделать вид.
– Сердце, – вру я.
Необязательно ему знать правду. Иногда даже я сомневаюсь в том, что сделала, какую черту пересекла.
Я не рассказываю, что все еще беседую с ней каждый день, слышу в голове ее голос. Говорю с ней о том, о чем не успела поговорить при жизни. Она всегда со мной, как призрак. В моих видениях мама рассматривает старые фотографии, пьет джин и глотает таблетки. Я не рассказываю Мэтти, что все отдала бы, чтобы вернуть ее такой, какой она была до его появления.
Мама изменилась, когда его встретила. Он делал ее счастливой, как не удавалось мне, – и он же сломил ее, чего я никогда бы не сделала. Она была мне очень нужна, но она больше не нуждалась во мне.
«Мы как Бонни и Клайд», – говорила мама. И я не могла не отметить про себя, что Бонни и Клайд – это пара, и третий – лишний.
– Сердце? – переспрашивает Мэтти. – Правда? – Знает, что я лгу.
Я верчусь на стуле, в горле пересохло; пытаюсь сглотнуть и захожусь кашлем.
– Воды? – спрашивает Мэтти, хотя предложить ему нечего.
Снова игры. Вечные игры.
Хочу напомнить, что тороплюсь. Можно выдумать, что меня дома ждет мужчина. Или дети. Мэтти успевает первым:
– Не буду тебя задерживать. У тебя наверняка много
