Предпоследняя жизнь. Записки везунчика - Юз Алешковский

Пока, несколько отупев, хлопал я ушами и прикидывал что к чему, она с себя все тряпки скинула, потом меня быстренько подраздела, причем так просто, что каждое ее движение было исполнено неслышной, словно бы ритуальной музыки… потом присела ко мне на колени… нежно прикладывая оба соска к губам моим, к щекам, к глазам, шутливо и необыкновенно волнующе шепнула: «О, мистер Ник, — так она меня звала, туфтового, — умоляю, разрешите одиноко увядающей девице вас изнасиловать, но ради Небес — ни слова ни маме, ни папе, ни полиции нравов…»

Некоторое время, с полгода, мы славно резвились, а потом Илине и мне, получившему «почти что новую яшмовую шкатулку» — так шутливо она выразилась, согласно древнему поэтическиму канону, — потом «амур-тужуры», видимо, поднадоели нам обоим, скучно стало и ей, и мне.

Обрадовавшись такому обстоятельству, я самолично перевернул очередную страничку свободы… позвонил, сказал, что срочно улетаю по делам… наугад тыкнул пальцем куда-то в карту… именно таким образом успел я объехать чуть ли не всю Италию, восхитился ею и полюбил всей душою… так вот, тыкнув пальцем в карту, попал прямо в Бомарцо, в крошечный стариннейший городок под Римом, и с удовольствием туда свалил.

46

Бомарцо стоял на верхотуре высоченного крутого холма и был похож на огромное гнездовье ласточек… казалось, их там намного больше, чем людей… снял двухэтажную квартирку с балконом… дивный был с него вид: волнистая дымка тумана над зеленью просторной равнины и далекие предгорья… их рельеф говорил не о географии, тем более не об истории, а воспринимался внимающей душою как безмолвно звучащая музыка, словно он и был одним из древних ее прародителей… жизнь течет внизу неторопливая, как тыщи лет назад, если б не автомобильчики с мотоцикликами… о мопедиках умолчим — в наше время это невинное слово может показаться неполиткорректным активистам инквизиции «либеде», жаждущим еретиков, в кострах горящих… нигде, слава богу, не видать толп туристов, лишь ласточки снуют вокруг, увлеченные праздным и веселым расчерчиванием пространств воздушных, особенно перед закатом.

Там же, то есть на земле, брал я тачку напрокат; носился на ней по окрестностям, бродил по деревням и другим крошечным городишкам; торчал часами в храмах, разглядывая иконы, картины и фрески старых мастеров; охотно болтал с хозяевами крошечных же кабачков, где по-человечески, как в старину, поили и кормили; и меня по-прежнему не покидало чувство того, что где-то совсем рядом, чуть ли не на виду, ясно, что на земле Италии, покоятся, хранятся, не желая быть найденными, ключи от таинственного моего дара.

Мне нравилось убивать время жизни, ротозействуя в музеях и бродя по старинным развалинам или бешено летая на тачке то в Бергамо и в Венецию, то в Рим, в Сиену, во Флоренцию — обратно в Бомарцо; летал, нисколько не боясь на виражах перекувырнуться; ведь изощренно наращиваемая скорость сообщает бесчувственному уму острейшую, как самому ему кажется, иллюзию близости чуть ли не к самому оргазму, видимо, достижимому только в смертельной аварии.

Бывало, несясь со скоростью под двести километров, размышлял я о техпрогрессе, в частности, о всевозможных орудиях ускорения — от колеса до ракет и синхрофазотронов, — созданных человеческим разумом специально для его бессознательно непримиримой войны со Временем… усовершенствование их потребовало таких огромных затрат энергии, что сегодня уже видны язвенные симптомы постепенной гибели атмосферы и биосферы планеты, не говоря уж о необратимом истощении земных недр… вот — установлены скорости, намного превышающие скорость звука, преодолевающие силы земного притяжения и позволяющие одолевать ближние пространства небес… вот — элементарные частицы разгоняются до околосветовых скоростей на сконструированных гениями орбитах… а Время как было, так осталось невидимой твердыней и неразгаданной непостижимостью… ясно было одно: каких бы скоростей ни достигали аппараты и самые мощные компьютеры, созданные человеком, — всепроникающее и всеприсутственное Время неубиваемо, сколько бы и как бы ни старались мы его убить… в старину то же самое регулярно пытались сделать люди с тем, кого они считали Богом, к примеру, с Дионисом… его убивали — он вновь воскресал, точней говоря, не умирал… так же поступили и с Христом, но, поняв, что с Богами не сладить, взялись за убивание Времени, ибо бессознательно всегда относились к нему как к Богу, действительно невидимому на глазах у вся и у всех…

Не заметив, как промелькнуло время, оказывался в Риме… по старой привычке покупал на красивом, удобном, огромном и суетливом вокзале русской и местной прессы, потом валялся в Бомарцо на балконе… блаженство — быть окруженным лишь степенно плывущими облаками и снующими ласточками да просматривать вести с родины… между прочим, было ясно, что это я для нее подох… она для меня и на чужбине продолжала быть живым родным пространством… чувству этому, несравненно более глубокому и, если уж на то пошло, более мистическому, чем всякие прочие «измы», как бы их ни дезодорантили и ни прибарахляли, — не мешала любовь к чужим языкам, священным камням, комфортабельным условиям городской жизни, жратве, вину да и к почитаемым душой прочим плодам итальянского крестьянства — плодам более древним, чем язык, мифология и религия… это нисколько не принижало моего чувства родины… его и не нужно было, что называется, питать, по одной простой причине: оно само себя подпитывало не завистью к чужим превосходствам, не глухой враждой к малознакомому укладу жизни, а любовью к данной, к малой, но великой части Творенья… ведь она, маленькая, величиной с географический сапожок, обожаемая всем человечеством часть, до того душевно и практично обживалась тысячелетиями и, слава богу, продолжает обживаться, что я и родине своей желал того же самого, высокодостойного обживания пространства, дарованного судьбой и историей…

Продолжал почитывать постсовковую прессу, болея за Россию, желая ей свободы, добра, народного благоденствия, словом, нормальной жизнедеятельности… естественно, доставали меня недоумочные, зачастую разрушительно уродливые, явно провальные, безнравственные и просто преступные дела перестройки, продолжавшие оставаться вопиюще безнаказанными или неисправленными.

Вдруг — фотка на четверть страницы: менты, машины, труп на необыкновенно черном, точней, немыслимо бесцветном асфальте, вблизи от дверей знакомого кабака… лицо дядюшки узнаю… Господи, Господи… лужица крови под ним… узнаю в дверях фигуру вышибалы-гардеробщика Ези, Езикова, бывшего лектора райкома партии, отволокшего червонец в спецзоне за растление малолеток, где ему буквально оторвали яйца, потом отпетушили и по инвалидности назначили завом петушиного инкубатора без выхода на общие работы… он стоял с разинутым от удивления звероподобным хавальником… сердце екало-бухало, воротило от чтения… все равно читаю газетный чей-то, под самой фоткой, репортерский штамп: «…практически неживой труп опознан… паспорт был выдан гражданину Пал Палычу Жирнову, уголовная кликуха Падла Падлыч, данная ему в кулуарах преступного мира ярыми врагами и конкурентами… до момента физической смерти возглавлял одну из многочисленных преступных столичных группировок…»

К тому времени я уже успел приобрести мобильник; звоню, наговариваю пару слов на ответчик; Михал Адамыч ответил минут через пятнадцать.

«Это, — говорю, — я, приветствую вас… читал свежую газетку, сами понимаете, крышу срывает от всего такого, то одного валят, то другого… говорить можем?..»

«Совершенно свободно… нас, милейший Володя, весь этот бедлам почти перестал удивлять… разборки есть разборки… вы-то там как?»

«Нормально, временами гнетет тоска, но не ностальгия… Италия прекрасна, отсюда пока что никуда не тянет».

«Тогда я за вас спокоен… все-таки это лучше, чем мандражить и маяться… не находите?»

«Конечно, лучше».

«Вы заметили, что от многих проблем, если, конечно, не от всех сразу, жизнь сама нас избавляет?»

«Весело сказано «если не от всех сразу»… поверьте, счастлив за вас обоих».

«Спасибо, жаль не могу передать этих слов… ей-богу, никак не могу поверить, что случившееся не примерещилось… большой вам привет от Опса — он не сомневается в том, что верно чует… стоит Гале произнести «Володенька» — радостно заводит пропеллер своего обрубка… президенту бы такое чутье при подборе придворных кадров!.. странное дело, смотря на Опса, Галя ничего не понимает, но как-то успокаивается — сие совершенно непостижимо… словно в мире существует невидимое нами поле информации о состоянии пропавших ближних… хотите, сообщу правду, взяв страшную клятву кочумать?.. поверьте, она обрадуется».

«Ни в коем случае… вот прилетите сюда отдохнуть или обзавестись виллой, тогда и встретимся — то-то будет сюрпризик и гулево».