Если бы я не был русским - Юрий Морозов

Вот такую штучку накарябал щепкой наш общий знакомый. Не знаю, как вам, а мне она что-то не очень. Чересчур национальная вещица получилась. Я, чтобы себя проверить, переписал рассказ начисто и под вымышленной фамилией закинул его в журнал «Секс и национальное самосознание». Но даже там его не скушали, а отписались следующим письмом:

Уважаемый т. Серафимский!

Рассказ ваш заставляет думать и чувствовать о многих избитых и заклишированных ситуациях по-новому (в частности, о проблеме взаимоотношения глухонемых и детей). Однако это не избавляет читающего ваш рассказ от впечатления упадочной безысходной экзотики, свойственной реакционным, буржуазным авторам. Если бы Вы могли заменить действительные садистские склонности Володьки-глухого, так сказать, сублимированными воспоминаниями из его дореволюционного детства, то рассказ очень бы выиграл по форме и по содержанию. В том виде, в котором он существует сейчас, он не может быть напечатан в нашем журнале. Но, я надеюсь, что переработав его и т. д. и т. п.

Глаз

В преддверии весны оцепенение и чувство богооставленности усилились. Человек науки объяснил бы это явление отсутствием витаминов и солнечного света, но мыслящие люди нашего времени, и я в их презренном числе, с подозрением относятся к слову «наука», находя в нём что-то от паука фонетически, а онтологически нечто прямо противоположное этимологии этого слова, означающего всего-навсего суеверие 20-го века.

По ночам Серафиму слышались чьи-то шаги, и в абсолютной тишине немой периферии он даже различал глухие удары чужого, недружелюбного сердца. Обходя свои владения по утрам, он убеждался, что ещё раз стал жертвой галлюцинаций, ибо никаких следов на снегу, кроме его собственных, нигде не было. С таяньем снега и журчаниями ручьёв страхи, сначала усилившись, вдруг прошли вовсе. В мире снова повеяло таким теплом жизни, что даже великие грешники втихомолку улыбались. С прилётом птиц жизнь перестала грезиться одинокой. Правда, зимой над домом постоянно кружились вороны, но вид их и унылое карканье почему-то леденили кровь в жилах. Возня ворон на крыльце и крыше не раз сжимала сердце Серафима мрачными предчувствиями. О, Серафим, Серафим! Твоя интуиция небезосновательна. Разве стал бы я описывать краснощёкого здоровяка, который в довершение портрета своей полноценности начал бы бросать в этих добровольных могильщиков всё, что попадётся под руку и идиотски хохотать, глядя на их возмущённые прыжки и сварливое карканье? Разумеется, нет.

Однажды ночью Серафим проснулся внезапно, как будто свалившись с верхней полки спального вагона при резком броске разогнавшегося поезда. Перед этим ему снилось, что он сидит один-одинёшенек в чьей-то городской квартире и вдруг слышит звонок в дверь. Открывает её, а за ней никого. Закрыл — опять звонок, и тут он проснулся. Стояла гудящая от грохота собственного сердца тишина, широко открытые глаза его не различали в темноте ни малейших очертаний, ни поднятой вверх собственной руки. И тут он услышал шаги. Он слышал шаги уже тысячи раз, но по сверхъестественному ужасу, взъерошившему волосы на голове, он понял, что эти настоящие. Шаги неспешно проскрипели под дверью, замерли на мгновение и поскрипели по пустым комнатам дальше. Они были тяжёлые, не вороватые, словно бы хозяйские. Задыхаясь от невыносимого ужаса, Серафим ждал в кромешной темноте ночи и разума их возвращения, но шаги затихли где-то невдалеке.

Пролежав до позднего утра в состоянии мелкого дребезжания остова, с отчаянием Серафим откинул крючок и отворил дверь. Рассудок твердил, что ночной посетитель, если он действительно существует, давно уже завтракает, чем Бог послал, где-нибудь в другом месте, но съёжившаяся в напёрсток душа трепетала. Внимательно обойдя все комнаты и осмотрев пыль на полу и на крыльце, Серафим ничего не обнаружил. Фантом являлся, не оставляя следов. Три последующих ночи подряд не смыкал он воспалённых бессонницей и ужасом глаз, но шаги безмолвствовали. Лихорадочно ищущий объяснений мозг в конце концов утвердился в мысли, что его посетило какое-нибудь лесное животное или крупный ёж, шаги которого так напоминают человеческие, а угодливая память изменила очертания неоспоримой информации в пользу последнего предположения. Человек недолго пребывает в состояниях чрезмерного восторга или экстраординарного ужаса. Последние пять ночей Серафим провёл в относительном спокойствии, и хотя сон его прерывался за ночь раз двадцать, всё же он спал.

И вот ему опять снится та же квартира, где он сидит один-одинёшенек, и снова звонок в дверь. Но он хитёр теперь и открывает не сразу, а выждав несколько минут. Звонок звонит методически с равными промежутками, как будто за дверью не человек, а робот.

Рывком распахнув дверь, видит Серафим молчаливого парня, с которым бился когда-то в квартире Юлии-Аделаиды. И едва он увидел его, как вновь свалившись будто с полки спального вагона, проснулся. И вновь, как и давеча, стояла оглушительная тишина и шевелились волосы на голове. Но шагов не было. Не было. Не было. Вновь подняв руку вверх, Серафим увидел её и понял, что сегодня ночь светлее, то ли безоблачна, то ли луны прибавилось. Вогнав дыхание куда-то в живот, встав, словно привидение со своего жёсткого ложа в углу и переступая будто по воздуху, он подошёл к двери, приникнув глазом к отверстию в ней на уровне своей переносицы, высмотренному им несколькими днями ранее.

Он увидел слабо освещенную лунным светом, падавшим в два оконных проёма, пустую комнату против его каморки и едва различимый дверной переплёт в стене комнаты. Звенящая тишина не нарушалась ни малейшим звуком, а сдавленное где-то в утробе дыхание не мешало различать шорох звёзд об облака. И вдруг слабый свет отверстия потемнел, словно закрытый чем-то снаружи двери, и обострённым зрением обречённой жертвы Серафим разглядел в космической темноте что-то живое и стеклянно поблескивающее. Пронеслось несколько мгновенных вечностей, прежде чем Серафим сообразил, что стоит нос к носу и глаз к глазу, отделённый всего лишь дверью, с каким-то существом человеческого роста. И осознав это, рассудок Серафимов обожгла ослепительная молния уже не страха и не ужаса, а сверхчеловеческого экстаза распадения жизни и смерти. Сорвав крючок и распахнув дверь, нечленораздельно мыча, со стоящими вертикально на голове длинными, уже полуседыми волосами, он словно бешеный мул выкатился на крыльцо. Ночь задумчиво шелестела тёплым южным ветром под плафоном округлившейся луны. Но ничего этого Серафим, конечно, не видел. В ушах и глазах его стоял неизречённый кошмар ночного безумия, и он бежал через лес, ломая сухие ветки, натыкаясь на стволы деревьев и распарывая сучьями одежду и тело. Сколько времени длился этот бешеный бег, ведает один дьявол. Напоследок, ударившись коленом о поваленный ствол дерева и перекувыркнувшись в воздухе и на земле раза три, он застыл лёжа ничком на мгновение и, выждав, когда погасли искры и звёзды в глазах, поднял голову.

Широкую просеку, на которой он очутился, заливало лунное серебро, словно театральную сцену в момент любовных объяснений. Невдалеке послышался шорох листьев, и от стены чёрных деревьев отделилось смутное пятно. Шатаясь от изнеможения, Серафим встал. К нему приближался антропоморфный ужас в виде человека в бесформенной одежде наподобие плаща, с непокрытой головой. Лицо его, скрытое тенью, представлялось сплошным чёрным пятном. И когда он был уже в трёх шагах от Серафима, тому показалось, что эта походка и посадка головы на плечах ему как будто знакомы, он где-то видел их… Он сам сделал последний шаг навстречу призраку и вновь, как тогда, после удара бутылкой по голове, исчезая в зелёно-жёлтой дурноте бессознательности, мельком увидел, что поднявшееся к лунному свету лицо незнакомца по-прежнему осталось неразличимым чёрным пятном…

Хорошо бы на этом и покончить с неудачником, бегающим от собственной тени по территории, площадью равной трём Франциям и пяти Англиям, хотя я, подобно моему герою, высказавшемуся как-то на эту тему в пресловутых «Сарказмах», в существование вышеназванных государств не особенно верю. Кто их видел, эти Франции и Англии? Скорее всего, это те же самые фантомы, мучившие ещё античных любопытцев, что-то вроде земель за Рифейскими горами, где царит вечная ночь и люди-полузвери спят по полгода, только в русском варианте всё наоборот: и день вечный, и благоденствие духа, разума и материи неиссякаемые. Впрочем — это не относится к делу. Наименее дегенеративным из читателей уже разоружённым глазом видна назревшая проблематичность сюжета, та самая, когда автор, не зная, куда девать осточертевшего ему и публике героя, сажает его в автомобиль без тормозов или в самолёт, загорающийся над одним из трёх океанов. Не зная, как выжить пристроившегося к тёплому местечку психически неуравновешенного тунеядца, автор напускает на него нечто без лица и имени, а читатель разбирайся. А почему бы и нет? Нечто в машине без номера и неопознанной марки сбивает зазевавшегося художника или нетрезвую красотку, и каждому ясно, что завязка «остросюжетного» романа налицо. Или некто, не то что без имени и лица, а вообще без тела и души, одной только вороватой рукой похищает в трамвайной давке некие документы из некоего портфеля, и бритвосюжетнейшая историяуже героинчиком побежала по вялым жилкам этого монстроподобного существа — читателя. Я берусь доказать, что любая завязка, развязка, анданте, аллегро и крещендо архипопулярнейшего и наиправдивейшего на первый взгляд романа, или детектива, или сценария, или сюжета — высосаны из пальца и существуют как реальность только в нетребовательном сером веществе среднего читателя. А на деле — не жизнь, а «некто Петровы», «князь N, графиня С-ва» и т. д. Поэтому-то не мычи и не тряси пепел своей вонючей беломорины на листы сей почти правдивой истории, о ненасытная утроба книжника и грамотея, а внимай с усердием и страхом, ибо нечто — нечто только для тебя, а Серафимова отца оно свело с ума, да и самого Серафима чуть было из «Калашникова» не оприходовало. У каждого из вас за левым плечом нечто, а вы мне толкуете о пустяках. Короче, взвесив все за и против, я не нашёл полезным выбрасывать Серафимовы тапки из этой истории так легко и просто. Не верьте статистике. От разрыва сердца в наше время так просто не умирают. Нет. А Серафиму есть ещё чем потрясти нежное и отзывчивое сердце какой-нибудь культурной женщины, хотя таковое событие практически исключено на данном этапе эволюции женского самосознания.