Богатые — такие разные. Том 2 - Сьюзан Ховач

Все говорили, что мне это не удастся. Это меня удивило. Я уже воображал, что меня никто не остановит. Деньги давали мне это право.

Когда прекратились разговоры о том, что мне следует поехать в Европу, в Йель, к черту на рога — куда угодно, лишь бы не в дом один по Уиллоу-стрит, — я переехал в дом Иола, засучил рукава и принялся работать с таким рвением, как никто из моих доброхотов-советчиков.

Мои друзья восхищались мною. Я был тишайшим из всех нас четверых и самым застенчивым, но теперь я говорил даже своим партнерам: «Этого хотел Пол», — и настаивал на предоставлении мне самостоятельности. Моя таинственная, абсолютная уверенность в себе создала мне репутацию чудака со Среднего Запада, и за одну ночь превратила меня в лидера стаи. Джейк и Кевин ходили объятые благоговейным трепетом, и только Сэм, практически как всегда, быстро опомнился и попросил: «Возьми меня с собой!»

Много лет спустя меня кто-то спросил: «Почему Сэм понравился вам больше двух других?» — и я ответил, что это было не так. Больше всех мне нравился Джейк Райшман. Несмотря на разные религии, мы принадлежали к одинаково образованным семействам, и я находил между нами много общего.

Кевин разделял мои спортивные интересы, но был таким шумным, что я от него уставал. Сэм нравился мне тем, что был очень дружелюбным, но для меня оставалось загадкой, почему он чувствовал себя так неловко с Джейком. И только позднее я понял, что он втайне боялся его. Бедный Сэм! Джейк был таким аристократичным ньюйоркцем, таким уверенным в себе, в авторитете своей семьи и в прочности своего места в мире! Его семья жила в Америке уже больше ста лет, и в величественном особняке Райшманов на Пятой авеню разговор за обедом шел на немецком языке, в подвале хранились только немецкие вина, а на большом органе в атриуме играли музыку только немецких композиторов. Для Сэма, неистово пытавшегося откреститься от своего немецкого наследия, поскольку его иммигрантов-родителей в самом начале войны закидывали тухлыми яйцами, было непонятно, как Джейк может гордиться тем, что он немец.

— Ну да, разумеется, когда развязалась война, было трудно! — с удивлением говорил Джейк, когда одним прекрасным вечером Пол спровоцировал их на спор о том, что для них значил их германо-американизм. — Разумеется, было трудно исполнять свой долг американских граждан, когда мы не могли не симпатизировать всем тем немцам, которые безусловно никогда не желали войны! Но в этой войне виноваты были не мы. Почему я должен чувствовать себя виноватым в милитаристских устремлениях Пруссии? Мне не было до них никакого дела!

Сэм робко сказал, что, возможно, было бы лучше быть евреем.

— А это мне для чего? Я такой же немец, как и вы!

— За тем исключением, что ваше настоящее имя не Ганс-Дитер, — проговорил бедняга Сэм и рассказал нам, как жестоко его дразнили в школе до того, как он сменил имя на чисто американское.

Джейка этот рассказ привел в ужас. Во время войны он вместе с несколькими другими мальчиками находился под опекой богатых семей немецких евреев и понятия не имел о том, как страдали менее привилегированные американцы немецкого происхождения.

— Вы должны оставаться с нами! — страстно воскликнул он. — Мы сделаем так, что вы снова будете гордиться тем, что вы немец!

И потом он все время заботился о том, чтобы поднять Сэму настроение, пока к концу этого первого лета мы все не позабыли о том, что Сэм другого происхождения.

Однако, хотя с Сэмом нас крепко связала смерть Пола, я подозревал, что даже если бы Пол был жив, Сэм все равно стал бы моим ближайшим другом — добрый, трудолюбивый, строго гетеросексуальный Сэм с его патефоном, джазовыми записями и смелыми картинами Клары Боу. В его обществе мне всегда удавалось расслабляться. Фактически я ему абсолютно доверял и, когда позволил ему связать свое будущее со мной, начал понимать, что два брата не могут быть связаны теснее своими кровными узами, чем я был связан с Сэмом Келлером тяжелыми испытаниями двух первых лет в банке Ван Зэйла.

Сказать, что мы полностью положились друг на друга, впервые войдя в банк, было бы недостаточно. Я не пошел бы так далеко и так быстро, если бы не было Сэма, и он, в свою очередь, был в равной мере обязан мне. Мы были как пара акробатов на проволоке, где ничто не спасало от падения с головокружительной высоты, кроме собственной сноровки и совершеннейшей координации движений, обусловленной необходимостью выжить. Я спасал его, он спасал меня, и за эти два года, начиная с убийства Пола и кончая уничтожением его убийц, я потерял счет случаям, когда мы с Сэмом приходили друг другу на помощь.

И мы выжили. Выжили, преодолевая свою необразованность и неопытность, пережили и врагов Пола, и его друзей. И если глубоко задуматься над этим, это было нашим величайшим триумфом.

Мы работали день и ночь. Я нанял самых лучших преподавателей, дававших нам частные уроки по банковскому делу, экономике и юриспруденции. Я старался сблизиться с самым старым партнером и искусно пользовался его мозгами. Мы тщательно изучали все досье Пола, выстраивая факты в стройную систему, позволявшую понять требования клиентов и отвечать на них, учитывая опыт прошлого. Мы часто засиживались чуть ли не до рассвета, но в семь часов всегда бывали в бассейне, перед тем как снова отправиться в офис.

Сэм жил вместе со мной в доме Пола. Поначалу это казалось просто решением проблемы, поскольку у него не было дома, но скоро мы поняли, что это единственный вариант, совместимый с железным расписанием наших учебных занятий. Абсолютное доверие друг к другу исключало всякие серьезные ссоры, а если и случалось, что нервы у кого-то не выдерживали, мы решали провести один вечер в неделю врозь, чтобы расслабиться, но, как ни странно, несмотря на такие категорические решения, все обычно кончалось тем, что мы снова оказывались вместе. Мы втайне побаивались Нью-Йорка и предпочитали держаться вдвоем, как пара провинциалов из захолустья. У нас даже не хватало смелости назначить свидание кому-нибудь. Джейк и Кэвин познакомили нас с несколькими девушками, но они были слишком аристократичными для Сэма и слишком искушенными для меня. Однако Сэм уже раскусил, что он не создан для холостяцкой жизни, и, в конце концов, у нас появилась привычка заходить в какую-нибудь уютную забегаловку где-нибудь на восточных Восьмидесятых улицах, где подавали запретное спиртное. Мы выдавали себя за обнищавших студентов колледжа, и было очень занятно смотреть на лица девушек, когда мы приводили их к себе домой, на Пятую авеню.

Прошло довольно много времени, прежде чем я освоился в Нью-Йорке. Несмотря на наши субботние вечера, город долго оставался для меня лишь декорацией, каким-то чужим местом, где я был вынужден жить и работать. И лишь с отъездом Стивена Салливэна в Европу в марте 1929 года я почувствовал себя в безопасности и увидел, что Нью-Йорк в действительности предлагал мне много больше, чем Веллетрия в штате Огайо. Мне как раз исполнился двадцать один год, самое время вкусить удовольствия этого порочного города, и я был более чем готов позабыть предостережения Пола. Сэм был точно в таком же состоянии, что и я. Мы одновременно отбросили узду жесткой самодисциплины, и все то роковое лето перед кризисом, пока Стив валял дурака в Европе, мы вели себя так, что у моей матери, узнай она об этом, голова бы стала белой, а Пол перевернулся бы в своей могиле.