Бремя молчания - Хизер Гуденкауф

— Полиция! Бросай оружие! — кричит Фитцджералд. Они его как будто не слышат.

— О боже! Так это был ты… это из-за тебя! — кричит Тони.

— Нет, нет, я ни при чем! — скулит Гриф. — Я девочку пальцем не тронул! — Вдруг он хватает Тони за горло. Я целюсь в него, но боюсь попасть в Тони.

— Нет! — кричит Тони, хотя ее слова разобрать трудно. — Калли, Калли! Это из-за тебя она не говорит!

— Брось револьвер, Гриф! — приказываю я.

Гриф замирает; видимо, только что заметил нас.

— О чем ты? Заткнись! — рявкает Гриф, но в его голосе явно сквозит замешательство.

— Я думала, она не говорит из-за того, что видела, как я упала с лестницы, а потом потеряла ребенка. Я во всем винила себя! А оказывается, дело в тебе… Ты потащил ее на кухню и там долго что-то шептал на ухо! Что ты ей сказал? Что ты ей сказал? — Тони захлебывается от ярости. Испугавшись, Гриф невольно отходит от нее. Я снова прицеливаюсь.

— Заткнись, Тони! Ты сама не знаешь, о чем говоришь! — Гриф говорит негромко, но его трясет — от злости, а может, с перепоя. Вдруг он начинает рыдать. Наклоняется вперед, ткнувшись лбом в лицо Тони, и прижимает дуло револьвера к своему виску.

— Бросай оружие! — кричит Фитцджералд. Он постепенно приближается к ним, но держится поодаль от меня. Если Гриф решит стрелять, то сумеет попасть лишь в одного из нас.

Я снова прицеливаюсь, но Гриф и Тони слишком близко. Рисковать нельзя. И вдруг Гриф отдергивает голову и целится в Тони. Я понимаю, что другого случая может и не представиться. Снимаю револьвер с предохранителя, слышу крик и громкий выстрел — но стрелял не я. Гриф и Тони падают на землю.

Через несколько секунд к ним подбегает Фитцджералд. Я не могу подойти ближе. Мне тошно и стыдно.

— Помогите, да скорее же! — зовет Фитцджералд, который пытается стащить Грифа с Тони. Тони жива; я вижу ее руку. Она высвобождается, садится и закрывает лицо руками.

Я молча стою рядом — утешать ее, особенно после всего, что я видел, у меня нет сил. Вызываю по рации бригаду скорой помощи, хотя с первого взгляда ясно, что Гриф мертв. Фитцджералд садится рядом с Тони и что-то говорит ей — наверное, утешает. По-моему, меня она даже не замечает. Она хватается за Фитцджералда, тот помогает ей встать и ведет прочь из леса, поддерживая ее под руку. Я остаюсь на поляне ждать коронера и криминалистов.

Через несколько часов мне сообщают: револьвер, который стащил Гриф, не был заряжен. Утешаюсь тем, что застрелил его не я. Просто не успел. А жаль…

Калли

Калли задумывается над сказкой, которую рассказал Бен. Она старается забыть о том, что в палате много народу. Все выжидательно смотрят на нее. Она вспоминает, как поднялась на холм и увидела его, а потом и Петру.

Она нагнулась за цепочкой и почувствовала, что рядом кто-то есть. Почувствовала на себе чей-то тяжелый взгляд еще до того, как увидела его. Горло ей сдавил холодный, черный ужас. Не разгибаясь, она посмотрела вперед и сначала увидела его грязные туристские ботинки на толстой подошве, а выше — заправленные в них заляпанные грязью оливковые брюки. Калли словно оцепенела. Он стоял на широком плоском камне песочного цвета. На уровне его колена болталась рука — очень маленькая и мертвенно-белая. Зажав цепочку в кулаке, Калли выпрямилась и увидела свою подругу. Он держал Петру на руках. Глаза Петры были закрыты, как будто она спала, на лбу над левой бровью зияла глубокая рана. Лицо и шею покрывали багровые кровоподтеки; искусанные в кровь губы запеклись. Он дернулся, и шея Петры беспомощно завалилась набок. Ее синяя пижама была заляпана чем-то темно-коричневым; когда-то белые теннисные туфли — все в грязи, не были зашнурованы.

— Помоги мне, — попросил он. — Она ранена. Ее надо отнести вниз, но один я не справлюсь. — Он посмотрел Калли в глаза; его сиплый, надтреснутый голос не сочетался с тяжелым, пристальным взглядом. Калли узнала его.

Он стоял на самой вершине холма, деревья сбоку отбрасывали на него длинные, мрачные тени. Легкий ветерок то и дело сдувал челку с его загорелого лба. Вдали виднелся просторный луг, заросший папоротником и медуницей. Вдруг Калли заметила, что Петра едва заметно пошевелила пальцами.

— Она слишком тяжелая. Придется ее положить. — Он осторожно положил Петру на землю, подсунув руку ей под затылок. Голова ее оказалась на камне, похожем на жертвенник. Потом снова выпрямился и встряхнул затекшие руки. — Хорошо, что ты здесь, — заметил он. — Одному мне не справиться. — Он быстро покосился на Калли, стараясь прочитать, что написано у нее на лице. — Если мы поспешим, то успеем вовремя отвезти ее в больницу. Она тяжело ранена… — Он помолчал и добавил: — Она упала.

За его спиной была расщелина, на противоположной ее стороне — крутая и неприступная стена, поросшая скользким зеленым мхом. Далеко внизу виднелся узкий сухой овраг.

— Пожалуйста, помоги мне, — жалобно попросил он. — Если мы не вынесем ее отсюда, она умрет! — Подбородок у него задрожал; глаза заблестели.

Калли нерешительно шагнула вперед, не сводя взгляда с его лица. Он протянул руку, чтобы помочь ей взобраться на вершину крошащегося известнякового утеса; ей никак не удавалось найти опору для ног. Он протянул ей руку — сильную, гладкую, прохладную; Калли почувствовала, что ее поднимают и тянут вверх. Вот она повисла в воздухе, и в животе у нее неприятно екнуло. Она замерла, охваченная ужасом. Она совершила ошибку… Надо было бежать! Она беспомощно извивалась, стараясь вырваться, но все безуспешно. Хватка у него была железная.

Калли услышала все раньше, чем он. Громко захлопали крылья, а потом совсем близко раздалось хриплое и какое-то издевательское карканье. Шею девочки на миг обдало холодом, когда птица пролетела мимо. Ворона оказалась огромная — такой большой птицы Калли в жизни не видела — и очень черная, с синеватым отливом. Она так широко распростерла крылья, что казалась почти одного роста с ней. Птица как будто налетела прямо на него, и он попятился и выпустил Калли. Последнее, что она заметила, — гримасу отвращения на лице мужчины. Калли упала навзничь и ударилась затылком о землю — она лежала на спине и смотрела вверх, в тускло-голубое небо, испещренное розоватыми прожилками. Такие прожилки бывают на клейтонии, расцветающей ранней весной. Она села и огляделась, но его нигде не увидела.

Калли вскарабкалась на камень, на котором лежала Петра, и оттуда заглянула в расщелину. Потом она подползла к Петре, Петра пошевелилась. Глаза у нее открылись, и она посмотрела на Калли.

— Мама! — простонала Петра.

Калли положила грязную руку на лоб Петры, кивнула ей и похлопала ее по руке. Она озиралась по сторонам. Куда он делся? Он исчез. Но она хорошо его знала и много раз видела. У него смешная кличка и пес — золотистый ретривер. Наверное, где-то спрятался и следит за ней… Калли отползла в кусты и затаилась.

Она помотала головой и заставила себя вернуться в настоящее.

— Везунчик, — сказала она брату. Она защищала подругу, которая всегда говорила за нее. — Это был Везунчик.

Бен

Да, Калли, ты справилась. Ты закончила сказку, хотя тебе пришлось очень нелегко — уж я-то знаю. Оказывается, не отец, а студент мистера Грегори затащил Петру в лес и там напал на нее. Интересно, простит ли меня папа за то, что я подумал на него? Но у него было очень виноватое лицо, и он действительно тащил тебя в лес. Не знаю, как теперь посмотрю ему в глаза. Кстати, я неплохо дал ему отпор, несмотря на то что мне всего двенадцать лет. Мамы до сих пор нет; я очень устал. Спать нам не дают, в нашей палате толпятся полицейские. Они просят тебя еще и еще раз повторить свой рассказ. И ты повторяешь. Снова и снова пересказываешь одно и то же. Тебя спрашивают, не успел ли этот Везунчик обидеть тебя. Нет, отвечаешь ты, он обидел Петру.

Наконец Роуз выгоняет полицейских из нашей палаты. Нам обоим нужно как следует выспаться и отдохнуть. А нам не спится. Мы с тобой ждем маму, а ее все нет. Где она? Ты хочешь первая рассказать ей, что снова можешь говорить. Ты и сейчас говоришь не умолкая, много, сбивчиво — по-моему, тебе нравится слушать собственный голос. Ты соскучилась по нему за много лет. Я слушаю тебя и удивляюсь. Конечно, за четыре года ты стала старше, а еще… не знаю, как сказать. Наверное, умнее? Нет, не то. Ты стала мудрее. Голос у тебя изменился. Наверное, ты в самом деле мудрая. Я спрашиваю у тебя, простит ли меня папа за то, что я плохо думал о нем и побил его. Ты отвечаешь: «Нет» — так тихо, что мне с трудом удается тебя расслышать.

— Нет, — говоришь ты, — но не жалей. Там, наверху, он был не в себе. — Ты на секунду замолкаешь и вдруг продолжаешь: — Там, наверху, он был самим собой, но все равно не жалей. Ты спас нас.

Я невольно улыбаюсь — ты думаешь, что я спас тебя и Петру. Может, так и есть — кто знает? Сидеть с тобой рядом очень уютно. Мы не знаем, что будет дальше, но мне почему-то кажется, что все еще закончится хорошо.