Плач Агриопы - Алексей Филиппов

- Сейчас пойдём гулять, Танюша, — выдавил он, опасаясь показать дочери, что его глаза — на мокром месте.

Он осторожно поднял Татьянку с матраса, перехватил поудобней, отчаянно боясь надавить на какой-нибудь бубон, скрытый под дочкиной лёгкой одеждой. Потом понёс к выходу из конюшни. Петли дверных створок, ещё недавно скрипевшие на все лады, тут вдруг как будто сделались соучастниками побега: не раздалось ни звука, когда Павел впускал в конюшню ночные запахи и звуки.

Он и сам рад был вдохнуть чистый запах осенней холодной ночи. Слишком холодной! Он стянул с себя куртку и укутал ею Таньку. Небо сияло звёздами. Не отставала и Луна. Такой хрустально мерцающий зодиак, во всём его величии, во всей красе, нечасто встретишь осенью. Недавние тучи разогнало, разметало ветром. Перед дверями конюшни стоял катафалк — ровно на том самом месте, где «припарковал» его Павел сутки назад. Задняя дверь была приоткрыта; прямо на полу салона поблёскивал серебром мушкет. Управдом мысленно чертыхнулся: Людвиг мог бы и получше заботиться о сохранности огнестрельного антиквариата, — хотя бы перенес оружие в каптёрку — и то дело.

Погребальный «Линкольн», похоже, не напугал Таньку, — вряд ли она понимала его предназначение, — но Павел всё равно поторопился завернуть за угол конюшни. Там обнаружилась скромная левада — скорее всего, устроенная для большой лошади. Пони в таких площадках для прогулок не нуждались. Управдом обратил внимание, что с левады, видимо, планировалось попадать в конюшню через отдельные двери, напрямую, но дверные створки здесь были схвачены железными скобами и заколочены намертво. Посреди левады, как крохотный айсберг, возвышался камень-валун. Не низкий, не высокий — в самый раз, чтобы примоститься на его холодном боку с лёгкой ношей. Павел присел на камень, баюкая Таньку.

- Я забыла, где тут Большая Медведица? — Дочь зашевелилась на руках. — Ты показывал мне, а я забыла.

- Вон там, — Павел нашёл глазами небесный ковш.

- А Сириус?

- Поищи сама. Помнишь, я рассказывал тебе, что он — самый яркий?

- Нашла, — Танька, одними уголками губ, улыбнулась.

- Умница, — Павел улыбнулся в ответ.

- А звезда Полынь? Где она?

- Что? — отец в изумлении уставился на дочь. — Какая Полынь? Нет такой звезды.

- Есть, — упрямо, как будто вредничала и совсем не была больна, возмутилась Танька. — Ты же сам мне о ней рассказывал.

- Я? Да нет, вряд ли. Точно не рассказывал, потому что нет такой звезды.

- Ой, — лицо Таньки страдальчески скривилось, — Это не ты, это другой мне рассказал. Не выдавай меня, ладно? Мне нельзя было об этом говорить — никому, даже куклам.

Павел с тревогой вслушивался в шёпот дочери. Он почти не сомневался: Танька снова теряет себя и падает в сумрак бреда. Догадка подтвердилась.

- Полынь — горькая звезда; не пей из того места, куда она упадёт, пап. — Пролепетала бледная Танька, горевшая нутряным огнём, и откинула голову так, что едва не ударилась ею о камень.

Павел помедлил с возвращением в конюшню. Ему казалось, для Таньки, буквально сжигаемой высокой температурой, побыть в ночной прохладе — благо. Но постепенно холод пробрал до костей самого Павла, а в нос вдруг шибануло тошнотворным запахом гнили. Вероятно, тот доносился из распахнутого окна кухни (Павел хотел верить, что именно оттуда, а не из роскошной библиотеки). Управдом решился на возвращение. Оно прошло без помех — незамеченным, как и краткий побег. Уложив Татьянку на матрасы, Павел ещё долго не спал: битый час, а то и больше, наблюдал за дрожью её сомкнутых век; за тем, как под ними перекатывались, метались, незрячие глазные яблоки; как хмурились Танькины брови. Фонарь Людвига за это время сильно подсел, вместо хирургического белого стал светить жёлтым закатным светом. Наконец, Павел щёлкнул рычажком-выключателем и растянулся на раскладушке. Заснул он только под утро, а ровно в шесть его уже тормошил за плечо неугомонный Людвиг. Управдом не стал посвящать латиниста в детали своей ночной вылазки, собрался в дорогу быстро и тихо. Людвиг проводил его до посёлка, — оказалось, помимо асфальтированной дороги, от поместья туда вела ещё и пешеходная тропа. Она была протоптана по пустырьку, напрямик, и весь путь до автобусной остановки занял у подельников не больше четверти часа. Старенький маршрутный ПАЗ уже стоял под парами и был забит народом. В полном соответствии с предсказанием Людвига, некоторые пассажиры, с помятыми физиономиями, в рваных трико, наверняка являлись местными жителями; другие — в щегольских резиновых сапогах и свежем камуфляже, стилизованном под военную форму, были дачниками и направлялись домой, в Москву. Появление латиниста и управдома не произвело ни на одну из группировок ни малейшего впечатления.

- Здесь я вас оставлю, — с книжным пафосом заключил Людвиг. — Будем держать связь. Заклинаю вас: не игнорируйте знаки. Какие угодно! Любые! Намёки судьбы, в том числе разговоры незнакомых людей в метро; фантазии, в том числе сексуальные; сны, в том числе ужасные!

- Бывай! — Павел заскочил в автобус, не подав латинисту на прощание руки. — Береги моих…

- Непременно, — Людвиг засунул руки в карманы, нахохлился и быстро, почти бегом, зашагал по тропинке назад. Отправления ПАЗа он не дождался.

Впрочем, если б латинист пожелал задержаться, ожидание оказалось бы коротким. Через пять минут управдом уже трясся в автобусе по направлению к Икше. А через полчаса поменял одно переполненное транспортное средство на другое — погрузился в электричку.

И вот теперь он дремал в тамбуре, покачивался на полусогнутых и вдыхал дым — этот отход жизнедеятельности курильщиков.

Его толкали — большей частью стремились занести вглубь вагона, потому как, вплоть до самой Москвы, число пассажиров только прибывало. Он не поддавался — на каждой остановке широко расставлял ноги, вминал плечи в пластик стены и стоял насмерть. Павел не хотел колготиться в проходе между сиденьями; в тамбуре было больше места для манёвра и меньше любопытства: там ехали, или выходили туда покурить, в основном, работяги, не имевшие обыкновения разглядывать случайных попутчиков и лезть им в душу. Даже сигареты свои они смолили молча, сосредоточенно, как будто выполняли повинность. Впрочем, иногда беседа завязывалась. Один низкорослый мужичок, с лицом мятым, похожим на картошку, запечённую в духовом шкафу, внушал молодому собеседнику, наверное, студенту, что-то насчёт «беспредела ментов». Павел прислушался. Это было любопытно: похоже, мужичок косвенно пострадал от борцов с Босфорским гриппом, хотя сам этого толком не понимал.

- Проверяли, как бройлера перед убоем, — кипятился мятый. — Градусником под мышку тыкали, дышать в трубку заставляли. Я им говорю: «я ж не за рулём, какого, мля?» А они мне: «Так надо». Один вроде санитар — в белых своих тряпках, — а на каждого санитара — по пять ментов, чтоб, значит, не дёргались, волну не гнали.