Три портрета эпохи Великой Французской Революции - Альберт Манфред

Именно поэтому и Лафайет, и Мунье, и Сиейес, и Ле Шапслье — все эти политические дельцы, каждый из которых наедине с собой прикидывал варианты рассчитанной на многие годы вперед сложной игры, обеспечивающей в эндшпиле выигрыш, считали необходимым в 1789-1790 годах стушевываться перед Мирабо, выдвигать его на первый план: человека, олицетворявшего в глазах народа революцию, было выгодно иметь лидером своей фракции. Имя Мирабо могло замаскировать узкоэгоистические, корыстные расчеты крупной буржуазии, стремившейся удержать в своих руках власть.

Мирабо не был так прост, чтобы не разгадать побудительные мотивы своих друзей-соперников. Он ни на грош не имел к ним доверия, и они не внушали ему личных симпатий. Но в важных политических вопросах их позиции совпадали или были близки. Почему же не идти какую-то часть пути вместе?

После того как период всеобщего братства и братания, упоения первыми победами, розовых надежд довольно быстро, к осени 1789 года, закончился, и противоречия классовых интересов расслаивали и разделяли прежде единый лагерь революции, четко определились две главные противоборствующие тенденции: дальнейшего развития и углубления революции и торможения ее. Сторонников первой первоначально называли демократами, второй — либералами или конституционалистами; позже их стали обозначать иными терминами. Эта главная линия политического размежевания была закреплена созданием вскоре и раздельных группировок. Первоначально все противники абсолютизма входили в один, общий для всех политический клуб; в Версале его называли Бретонским, после переезда Собрания в Париж — Якобинским (по занимаемому им помещению). Но в конце 1789 года Лафайет, Мунье, Байи и другие либералы сочли необходимым выйти из Якобинского клуба и создать свою обособленную организацию — «Общество 1789 года»; позже ее стали называть Клубом фейянов. Новый клуб был более узким и замкнутым, чем Клуб якобинцев, замкнутым вполне намеренно: весьма высокие членские взносы преграждали доступ в него демократическим элементам.

Мирабо по приглашению инициаторов создания нового клуба вступил в его состав и сразу же стал одним из авторитетнейших лидеров «Общества 1789 года». Самый факт вступления Мирабо в это общество требует должной оценки. Он раскрывал и общее направление его политической линии в революции, и, следовательно, его эволюцию в будущем: Мирабо становился на путь торможения революции. Это значило, что при начавшемся размежевании его относило вправо.

Но как политический деятель, политический лидер Мирабо был неизмеримо более тонким и гибким, чем его друзья-соперники из «Общества 1789 года». Развитие революционного процесса влекло за собой чрезвычайно быструю политическую девальвацию имен. Неккер, пользовавшийся громадной популярностью весной 1789 года, осенью был уже полностью обесценен; за три месяца он растратил весь политический кредит, он превратился в ничто. Примерно то же, но не в столь крайней форме происходило с Лафайетом.

Мирабо среди политических лидеров 1789 года оказался, пожалуй, единственным, кто сумел избежать политической девальвации. Ему удалось удержать популярность в широких народных массах. Он умел сохранять доверие народа, и тот же безошибочный инстинкт великого артиста вдохновлял его порой на самые рискованные импровизации, оказывавшиеся неожиданно удачными. Так, например, когда Собрание отменило все сословные привилегии, в том числе и дворянские титулы, и, согласно новому закону, граф де Мирабо должен был именоваться гражданином Рикетти, Мирабо отказался подчиниться этому решению. «Европа знает только графа де Мирабо», — высокомерно заявил он и продолжал выступать и подписываться именем Мирабо. С этим должны были считаться.

Он сохранял по-прежнему и внешний облик, и повадки гран-сеньора: пышный парик, крахмальное жабо, высоко, гордо поднятая голова.

Не только в этих внешних жестах, в политике Мирабо был гораздо тоньше своих коллег. Побывав на нескольких заседаниях «Общества 1789 года», он скоро пришел к выводу, что в силу своей кастовой замкнутости оно не имеет будущего; оно ранее других вступит в конфликт с народом. Мирабо снова вернулся в Якобинский клуб и охотно и часто выступал на его заседаниях; он быстро понял, что это организация, которой предстоит играть крупную роль. В 1790 году он был избран в соответствии с уставом на определенный срок председателем Якобинского клуба. Его избирали так же на время председателем Учредительного собрания. Он деятельно работал в комиссиях Собрания; особенно велика была его роль в дипломатическом комитете; важнейшие вопросы внешней политики Франции уже не решались без учета его мнения. Словом, в 1789 — 1790 годах Мирабо стал не только именем, олицетворявшим во всем мире французскую революцию, но и наиболее влиятельным политическим лидером новой Франции.

Мирабо не был бы самим собой, если бы за величавой осанкой и барственными манерами самоуверенного аристократа, отягощенного к тому же европейской славой великого трибуна, не скрывалась колеблющаяся, подвижная, зыбкая тень чего-то всегда ищущего, готового идти на самый неожиданный риск авантюриста.

За последние два-три года он пережил самые невероятные метаморфозы. Из травимого, постоянно преследуемого скитальца и узника Венсенскои башни он стал, как по мановению волшебной палочки, самым знаменитым и самым авторитетным политическим вождем страны, приковавшей внимание всего мира.

Эмили, его бывшая жена, прелестная, лживая, умная Эмили, грызла ногти с досады. Она кляла себя и особенно свою родню — этих глупых, ничего не понимающих, жадных Мариньянов, толкнувших ее на столь позорный процесс. Она купалась бы теперь в лучах славы Мирабо. Ведь она первая его оценила. Как же она не разглядела великого будущего, ожидавшего его и ее. Она старалась дать понять Оноре, что она готова покаяться, признать себя виноватой — все, что угодно, лишь бы вернуться к прошлому, представлявшемуся ей теперь таким счастливым.

Но Мирабо не хотел о ней вспоминать: страницы давно перевернуты, и к прошлому нет возврата. Если бы ему и надо было кого-нибудь искать, так это конечно Жюли Нейра. Он вспоминал о ней с благодарностью и нежностью, и ему еще долго казалось, что не сегодня-завтра он ее разыщет, и все пойдет по-старому. Но с каждым днем оставалось все меньше времени; он вел по-прежнему беспорядочную ночную разгульную жизнь; он теперь не запоминал имен и лиц женщин, встречавшихся на его пути. Он жил странными иллюзиями, что все это «пока», а главное — хорошее: любящая рука жены, тихий уютный дом, маленький сын, безмятежный ночной сон — все впереди и где-то близко. Этим иллюзиям так и не суждено было сбыться.

Совершившиеся за короткое время разительные изменения в его положении в обществе, в его судьбе он принял как должное. Могло ли быть иначе?

Но и этого было мало. Все достигнутое завоевано им самим; все окружавшие его — политики, депутаты были его соперниками, его тайными врагами. Если они теперь ему дружески улыбаются и искательно заглядывают в глаза, то это лишь потому, что он сильнее их. То, что он мог, они все, его друзья-враги по Учредительному собранию, не могли. И в этом только разгадка положения, занятого им, Оноре Мирабо, в Генеральных штатах, в Учредительном собрании, в стране.

Но и это его не удовлетворяло. Когда в первом обращении к королю он с подчеркнутой скромностью намечал для себя должность министра без портфеля, это был не более чем тактический ход, рассчитанное лицемерие. Не роль какого-то второстепенного министра была ему нужна, а роль первого лица в королевстве, первого министра.

Конечно, то будет министр-либерал, враг деспотизма; он будет править в соответствии со своими политическими взглядами, он теперь охотно ссылался на 30 томов своих сочинений в защиту свободы, — но, министр с твердой рукой, он мечтал о роли главы правительства более сильного, чем Ришелье, ибо он опирался бы на поддержку нации, а не только короля.

Мирабо был уверен, что Людовик XVI и королева, чье влияние он оценивал вполне реально, в силу необходимости должны будут уступить — обратиться к нему; у них не будет другого выхода.

С осени 1789 года он свел дружбу с Августом д'Аренбергом, графом де Ла Марком. Немецкий аристократ, пользовавшийся полным доверием Марии-Антуанетты и искренне ей преданный, он привлек внимание Мирабо прежде всего тем, что располагал несомненным влиянием при дворе. Мирабо владел даром обвораживать, ему нетрудно было установить дружеские отношения с Ла Марком.

Однако вскоре Мирабо убедился, что Ла Марк, т. е. стоявшие за ним незримые могущественные силы, проявляет к нему интерес. Его тайные, наедине с собой, политические расчеты оказались правильными. Двор не мог не считаться с силой Мирабо. По-видимому, осенью 1789 года Мирабо считал, что мастерски задуманная им партия приближается к выигрышу.