Ангел Рейха - Анита Мейсон

– Это объясняет кое-что в твоей жизни, – улыбнулся он.

– Но когда ты живешь с таким сознанием, ты чувствуешь, что все происходящее вокруг тебя не касается. Для тебя все это не имеет значения. Правила, обязанности, массовое помешательство на дисциплине, идея разного предназначения мужчины и женщины, оспаривать которую недопустимо, иначе небеса рухнут… даже тряпки. И политика. Все это часть мира, в который я не верю.

– Понимаю.

– И я приспособилась к нему, по необходимости. Потому что мне нужно жить. И я смирилась со всем, потому что все это не имеет значения.

– Но ведь на самом деле имеет, верно? – просто сказал Эрнст.

Я не ответила. Сбитая с толку своими собственными словами, я надеялась, что он попытается проанализировать их, вместо того чтобы сразу опровергать.

– Почему ты говорила «ты», а не «я»? – спросил он.

– Я не говорила «ты».

– Сначала говорила. Ты сказала: «Когда ты живешь с таким сознанием…»

Я машинально вертела на столе вазочку с шербетом.

– Видит бог, я не сужу тебя, – сказал он. – Какое я имею право?

– Эрнст, если я позволю себе по-настоящему задуматься о происходящем, то…

– То что?

– Мне придется бросить летать.

Он уставился на меня.

– Летать? Милая моя Фредди, да ты же можешь погибнуть!

– Погибнуть… не летать – для меня это одно и то же.

Эрнст посмотрел на меня долгим, задумчивым взглядом.

– Забавно, – сказал он. – Порой ты знаешь человека много лет и считаешь, что понимаешь его, а на самом деле нисколько не понимаешь.

Мне померещился гул бомбардировщиков в отдалении. Мой слух зачастую предупреждал меня о налете раньше, чем сирены воздушной тревоги. Я повернула голову и прислушалась.

– Они не знают, что ты стоишь в стороне от всего происходящего, – сухо сказал Эрнст. – Они убьют тебя вместе со всеми нами.

Он тоже прислушался. Вернее, мне так показалось, поскольку его лицо приняло напряженное выражение. Потом он неожиданно сказал:

– Они врезались в землю в идеальном боевом порядке.

Я не сразу поняла, о чем он. «Штуки» на пустоши Саган.

– Иногда я слышу рев двигателей, – сказал Эрнст, – а потом он разом стихает.

Теперь я отчетливо различала приглушенный расстоянием гул бомбардировщиков.

– Ну почему они не смотрели на альтиметры? – с отчаянием спросил он.

– При скоростном пикировании…

– Чепуха! Показания альтиметра что-то да значат. И альтиметр не единственный прибор в кабине. Они знали, за какое время машина в пике проходит тысячу метров. Почему же они продолжали пикировать? Ты бы так поступила?

Я не раз задавала себе этот вопрос.

– Нет.

– И я бы не поступил. Так почему же они продолжали пикировать?

Он потушил окурок в пепельнице и потянулся за следующей сигаретой.

– Они верили в то, что им сказали. Раз командир сказал, что облако находится на высоте двух тысяч метров, значит, так оно и есть. Вот она, вся трагедия нашей страны.

Сирены воздушной тревоги пронзительно взвыли в ночи, заглушив мелодию Гайдна; официанты круто развернулись и торопливо понесли обратно на кухню блюда, только что оттуда вынесенные. Мы встали и направились в подвал, где хранилось награбленное добро, вывезенное немецкими офицерами из Парижа; там мы провели час, в течение которого земля беспрестанно содрогалась над нашими головами.

Стены Каринхалле, сплошь покрытые сухими листьями и грибами, шевелились на легком ветру. Здание превратилось в гигантский могильный холм, в гору разлагающейся материи посреди Прусской равнины.

Эрнст невольно подтянулся. Он осторожно пробрался за маскировочную сеть и отыскал главный вход. Как обычно, у дверей стоял на часах красивый юноша, вооруженный по последнему слову техники; и в полумраке Эрнсту показалось, будто паренек самодовольно ухмыльнулся, когда он проскользнул мимо него во дворец Толстяка.

Внутри практически ничего не изменилось – только количество предметов роскоши, количество накопленных сокровищ заметно увеличилось. Собирательство стало потребностью. Толстяк не мог остановиться. В двух передних залах были выставлены подарки, полученные им за многие годы: залы носили название Золотой и Серебряный и соответственно являлись хранилищами золота и серебра. Эрнст бросил короткий взгляд в один и другой дверной проем. «Награбленное», – презрительно пробормотал он, облизал сухие губы и пошел дальше под хрустальными люстрами.

Его проводили в кабинет Толстяка, но хозяина там не оказалось. Его зеленое кожаное кресло, похожее на трон, пристально смотрело на Эрнста из-за рабочего стола размером с теннисный корт. Каким образом в кабинете с таким огромным столом помещалась еще дюжина столов? С мраморными досками, с обтянутым кожей верхом, со столешницами полированного дерева. Эрнст пересчитал все столы. В кабинете еще оставалось много свободного места. Оставалось место для двух дюжин зеленых кожаных кресел, почти не уступающих размерами креслу Толстяка. Эрнст сел в одно из них. В нишах висели средневековые резные деревянные панно – прекрасные, оскверненные. На стене напротив (он знал это наверняка, но у него никак в голове не укладывалось) висело полотно Леонардо.

Нет ничего невозможного, подумал Эрнст, для человека, который желает владеть миром, если он не умеряет свои аппетиты, не подчиняется никаким законам и живет в эпоху нравственного разложения.

Вошел слуга в ливрее и сообщил Эрнсту, что рейхсмаршал находится на верхнем этаже и просит проводить туда гостя. «Верхним этажом» в Каринхалле называлась мансарда, о которой ходило множество разных слухов. Эрнсту выпала великая честь увидеть Толстяка за любимым занятием; возможно, даже присоединиться к нему.

Вслед за слугой он поднялся по грубо сработанной деревянной лестнице и вошел в простую сосновую дверь.

В мансарде было очень светло и пахло соломой. Соломенная крыша – затененная и затянутая паутиной, но еще хранящая слабый отсвет летнего солнца – виднелась над высокими стропилами. Здесь было тепло и просторно, как в детстве.

Весь пол мансарды занимал действующий макет железной дороги – такой огромный, что паровозики с пассажирскими и товарными вагончиками на дальнем его конце практически терялись из виду. Однако было слышно, как они с тихим жужжанием бегут по блестящим рельсам, мелко перестукивая колесами на стрелках, грохоча по туннелям и чуть колебля миниатюрные ели, сделанные из настоящих веток.

Эрнст насчитал два пассажирских и два товарных состава. Толстяк, облаченный в малиновый шелковый халат и стоявший за пультом управления, перевел одну стрелку и направил товарный состав на боковую ветку, где и остановил. Из депо, расположенного на лесной поляне, он вывел пятый локомотив и прогнал по поворотному кругу, развернув задом наперед. А потом пустил его по колее задним ходом, проворно переводя стрелки во избежание столкновения с другими поездами, и завел на боковую ветку, где он прицепился к локомотиву неподвижного товарного состава. Влекомый двумя локомотивами, товарный состав стал со страшной скоростью носиться кругами и выписывать восьмерки; две крохотные ели упали от тряски, когда он промчался мимо, и Толстяк довольно хихикнул.

Но на этом игра не кончилась. Толстяк любил хитроумные, затейливые вещицы и с развитием технического прогресса получил в свое пользование восхитительные игрушки. Одну из них он сейчас держал в руке. Плоскую коробочку размером с портсигар, из одного угла которой торчала антенна. Он коротко взмахнул коробочкой, наставив антенну на что-то. В мансарде послышалось жужжание, басовитей, чем жужжание локомотивчиков, и из сгустившихся над стропилами теней стремительно вылетел крохотный, ярко раскрашенный самолетик, который круто пошел вниз и полетел низко над товарным составом.

– Смотрите, – сказал Толстяк.

Маленький самолет принялся бомбить маленький поезд. В нижней части фюзеляжа открылся люк, откуда выпал красный шарик, потом еще один и еще. Красные шарики ударялись в боковые стенки состава и отскакивали в сторону, только один приземлился прямо в открытый вагончик. Толстяк стрелял метко.

Он взглянул на Эрнста, ожидая похвалы.

– Браво, – сказал Эрнст.

– Иногда я использую бомбы, наполненные мукой. Эффект просто потрясающий. Но мука забивается в моторчики. Выпьете что-нибудь?

– Спасибо.

На столе появились бутылки. Эрнст налил себе бренди. Если не считать люка бомбового отсека, самолетик являлся миниатюрной копией «Фоккера-ДФИ», несущей опознавательные знаки эскадрильи Рихтгофена и раскрашенной в соответствующие цвета. Эрнст сам не понимал, почему вдруг у него болезненно сжалось сердце.

– Узнаете? – спросил Толстяк.

– Конечно.

Опознавательные знаки использовались вполне законно, не придерешься. «Фоккеры-ДФП» появились в эскадрилье в последние месяцы войны; на таком летал Толстяк. Разумеется, Эрнст тоже. К тому времени, вспомнил Эрнст, эскадрилья Рихтгофена превратилась в авиакрыло Рихтгофена, состоявшее из четырех эскадрилий. Было ли то делом рук Толстяка? Нет, такая политика проводилась повсюду, такая тактика использовалась повсеместно с целью предотвратить надвигающуюся катастрофу; однако Эрнсту всегда представлялось, что это стало первым пробным шагом Толстяка к расширению сферы своего влияния, первой ступенькой на пути к власти.