Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Джонсон по силе своей искренности, слова, исходившего до известной степени все еще из самого сердца природы, хотя и облекавшегося в формы ходячего, искусственного диалекта, был пророком. Но разве не все диалекты «искусственны»? Не все искусственные вещи фальшивы. Напротив, всякое истинное творение природы неизбежно принимает известную форму. Мы можем сказать, что все искусственное в первоначальной точке своего отправления истинно. Так называемые нами «формулы» не заключали в себе вначале ничего низменного, они были необходимым благом. Формула есть метод, обычай, она существует повсюду, где существует человек. Формулы складываются так же, как пролагаются тропинки, проезжие большие дороги, ведущие к святыне, на поклонение которой стекается масса народу.

В самом деле, представьте: человек под влиянием горячего сердечного импульса находит средство осуществить известную мысль – например, выразить благоговение, какое его душа питает к Всевышнему, или же просто приветствовать надлежащим образом человека, подобного себе. Для того чтобы сделать это, необходимо быть изобретателем, поэтом. Он высказывает во всеуслышание, отчеканивает мысль, существовавшую и смутно боровшуюся в его сердце и в сердцах многих других людей. Это – его образ действия; его следы, начало «тропинки». А теперь смотрите: второй человек идет, само собою разумеется, по следам своего предшественника: это – самый легкий способ продвигаться вперед. Да, по следам своего предшественника. Не отказываясь, однако, от изменений, улучшений, где это оказывается удобным, но, во всяком случае, протаптывая тропинку. Таким образом, она становится все шире и шире по мере того, как все больше и больше народу ходит по ней, пока наконец не превращается в широкую, большую дорогу, так что весь мир может ходить и ездить по ней. Пока на другом конце находится город или святыня или вообще что-либо реальное, к чему стремится народ, до тех пор большая дорога должна по справедливости считаться благом. Но раз город исчезает, мы неизбежно забрасываем и свою большую дорогу. Таким именно образом возникают всякие учреждения, обычаи, все то, что укладывается в те или иные рамки, и таким же образом они прекращают свое существование.

Все формулы вначале полны сущности; вы можете назвать их кожею: они представляют собою отчеканенное воплощение, в форме, членах, той сущности, которая уже существует помимо них. Если бы это было не так, то и формул не существовало бы вовсе. Существование идолов, как мы сказали, не означает еще идолопоклонства до тех пор, пока они не вызывают сомнения, не становятся пустыми для сердца человека, поклоняющегося им. Хотя мы много говорили против формул, однако я надеюсь, никто из вас не станет отрицать великого значения истинных формул, того, что они были и всегда будут неотъемлемою принадлежностью нашего существования в этом мире.

Заметьте еще, как мало Джонсон хвалится своею «искренностью». Он вовсе и не подозревает даже, что он особенно искренен, представляет собою нечто! Он – человек, ведущий тяжелую борьбу, человек с измученным сердцем, «школяр», как он называет сам себя, работающий без устали над тем, чтобы добыть себе честным образом жалкие средства существования в этом мире, не умереть с голоду и жить не воруя. В нем есть благородная бессознательность. Он не «вырезает слово «истина» на своих брелоках». Но он опирается на истину, говорит и работает во имя ее, живет ею. Так всегда бывает. Подумайте об этом еще раз.

Человек, предназначенный природою для свершения великих дел, бывает одарен прежде всего чуткостью по отношению к природе, которая делает его неспособным быть неискренним! Для его широкого, открытого, глубоко чувствующего сердца природа есть факт, всякая ходячая фраза есть фраза. Несказанное величие тайны нашей жизни, сознает ли он это или нет, даже более, хотя бы ему казалось, что он позабыл об этой тайне и отрицает ее, всегда стоит перед ним, стоит удивительное и страшное по одну и по другую руку его. У него есть известная основа искренности, несознаваемая, так как она никогда не подвергалась сомнению и не может подвергаться ему.

Мирабо, Магомет, Кромвель, Наполеон – все вообще великие люди, о которых я только слышал когда-либо, отличались такою же искренностью, составлявшей первородную материю их бытия. Бесчисленное множество обыденных людей спорят и толкуют повсюду о своих пошлых доктринах, усвоенных ими логическим, рутинным путем из вторых рук. Но для такого человека все эти споры не имеют еще ровно никакого значения.

Он должен обладать истиной, истиной, относительно которой он чувствует, что она действительно истинна. Иначе он не будет чувствовать под собой прочной почвы. Его дух всем своим существом, всякий миг, всевозможными путями внушает ему, что в подобных спорах и толках нет ничего устойчивого. Он испытывает благородную необходимость быть истинным. Я не разделяю образа мыслей Джонсона относительно всего существующего, как я не разделял и образа мыслей Магомета. Но я признаю непреходящий элемент сердечной искренности и в том и в другом и с радостью вижу, что и тот и другой образ мыслей оставили после себя известные результаты. Ни один из них не представляет собою посеянной мякины. В обоих есть нечто такое, что будет расти на обсемененном ими поле.

Джонсон был пророком для своего народа. Он проповедовал народу слово Божие, что всегда делают все люди, подобные ему. Это его возвышенное слово мы можем определить как своего рода нравственное благоразумие: «в мире, где приходится много делать и мало знать», будьте внимательны к тому, каким образом вы станете делать! Мысль, весьма и весьма заслуживающая самой горячей проповеди. «Мир, где приходится много делать и мало знать»: не позволяйте же себе погрязать в беспредельных и бездонных пучинах сомнения, жалкого неверия, забывающего о Боге. В противном случае вы будете несчастны, бессильны, безумны. Как вы будете делать, как вы будете работать? Такое именно божественное слово проповедовал Джонсон, и ему он обучал людей, – слово, связанное теоретически и практически с другим его великим словом: «Очистите душу вашу от лицемерия!» Не имейте никакого дела с лицемерием: не бойтесь холодной грязи, морозной погоды, лишь бы только вы были в своих действительных, рваных башмаках. «Так будет лучше для вас!» – говорит Магомет. Я называю это, я называю эти два положения, соединенные вместе, великим евангелием, величайшим, быть может, какое только было возможно в то время.

Сочинения Джонсона, некогда весьма распространенные и пользовавшиеся громадной известностью, теперь не удостаиваются внимания молодого поколения. И это совершенно понятно: мысли, высказываемые Джонсоном, отжили или отживают свой век. Но общий тон его мыслей и его жизни, мы можем надеяться, никогда не устареет.

В книгах Джонсона я нахожу бесспорнейшие следы великого ума и великого сердца. Эти следы будут навеки дороги нам, с какими бы промахами и извращениями они ни были связаны. Слова его – искренние слова, ими он обозначает действительные предметы. Удивительный слог, точно проклеенный холст, был лучшим, какой только он мог выработать в то время. Размеренная высокопарность, шагающая или, скорее, гордо выступающая вперед крайне торжественным аллюром, устарела для настоящего времени; местами вы наталкиваетесь на фразеологию, своим напыщенным размахом не соответствующую содержанию; но со всем этим вы примиряетесь. Ибо фразеология, напыщенная или нет, всегда заключает в себе кое-что. А какая масса прекрасных стилей и прекрасных книг ничего не содержат в себе. Человек, пишущий подобные книги, – настоящий общественный злодей. Вот какого рода книг должен избегать каждый человек.

Если бы Джонсон не оставил ничего, кроме своего «Словаря», то и этого было бы достаточно, чтобы признать в нем великий ум искреннего человека. Обратите внимание на ясность определений, верность, глубину, солидность во всех отношениях, удачный метод, и вы согласитесь, что этот словарь можно считать одним из лучших словарей. В нем чувствуется своего рода архитектурное благородство. Он поднимается подобно громадному, массивному, вполне законченному и симметричному четырехугольному зданию. Да, это действительно дело рук настоящего мастера.