Лена Сквоттер и парагон возмездия - Леонид Каганов

— Менеджер, конечно, получит очень много, почти все, — согласилась я. — Но он же вкладывается больше всех и отвечает перед кредиторами! Но и рабочим тоже перепадет. По крайней мере у них будет хорошая стабильная зарплата.

— Ах вот как! — возмутилась бабушка. — Значит, рабочий трудится — и ему зарплата? А менеджеру, который ловко переложил бумажки, — ему золотые горы?

— Так уж устроена современная экономика. — Я пожала плечами. — Ты, как геолог, должна понимать. Тебе ведь тоже наплевать на динозавров с их проблемами, навозом, лопухами и папоротниками, как они миллионы лет грызли друг друга, гнили и тонули в болотах, производя твою нефть. Которую ты разведала и добыла. У динозавров своя жизнь, у тебя — своя. Здесь то же самое. Труд рабочего в современной мировой экономике — это не более чем полезное ископаемое. Труд рабочего — это необработанное сырье. Которое нам, менеджерам, предстоит разведать, добыть и переработать во что-то, что купят. Даже если со стороны кому-то кажется, будто вся эта переработка заключается в наклеивании этикетки с логотипом. Понимаешь, бабушка? Но эта этикетка стоит больше, чем все, что под ней. Труда и мысли в нее вложено гораздо больше! И все это делает менеджер! Естественно, он и получает свою прибыль. Мы, офисный бизнес, и есть вершина современной пищевой пирамиды.

Бабушка пришла в такое негодование, что даже ударила по гудку — на этот раз совершенно без причин.

— Sie wird verdammt — прошипела она. — Вырастили на свою голову поколение с перевернутыми понятиями! Труд для нее — шайсе динозаурир! Да вы паразиты! Паразиты вы, а не вершина пирамиды!

— У вас в Европе у всех такие коммунистические понятия? — усмехнулась я. — Пойми, бабушка, это жизнь. У твоих рабочих с крестьянками только два пути: либо сидеть без денег и спиваться, либо получать свои деньги за труд. Ровно столько, сколько этот труд стоит, и ни центом больше, потому что иначе станет дешевле заказать этот труд в Китае. Поэтому рабочие должны благодарить менеджера за то, что он дал им работу, а не смотреть в его карман, сколько он себе заработал. Понимаешь, бабушка? Потому что если менеджера над ними не будет, то никому их труд не нужен вообще. Болты заржавеют, огурцы сгниют — и пропал труд! А все бабло, которое могло остаться в России, потечет в Китай — к китайским рабочими и колхозницам, а главное — к китайским менеджерам, которые умнее и расторопнее. К тем самым китайским менеджерам, которые все устроили так, чтобы оптовику было проще, дешевле, быстрее и надежнее делать заказы в Китае, вместо того, чтобы разыскивать по забытым селам наших рабочих с колхозницами, выводить их из запоя и уговаривать, чтоб подали в срок вагон огурцов или гаек с болтами.

— Ты сама хоть понимаешь, какой ты бред несешь? — спросила бабушка.

— Это не аргумент, — парировала я.

Долгое время мы ехали молча и смотрели в разные стороны. Я в свое окно, она — в свое. Не понимаю, как она умудрялась следить за дорогой при этом. Хорошо, что Даша тактично догадалась разрядить обстановку:

— Скажите, Гертруда Гавриловна, — начала она таким чистым и задорным пионерским голоском, что ответить на это хмурым тоном было уже нельзя, — а где вы работали геологом?

— В тайге, в тундре, в степи, в пустыне казахской, — охотно откликнулась бабушка, — где выкинут партию с вертолета, там и иди, собирай образцы. Потом, когда уже вездеходы появились, я вездеход водила… «Следи за трассой», — передразнила бабушка, хмуро на меня покосившись, — она меня учить будет… Разве в Германии трасса? Вот когда у тебя зыбучий песок, или болото, или лавина вот-вот сойдет — вот это трасса.

— А правда, что ваш муж, Иленин дедушка, был шаман? — продолжала Даша, то ли опасаясь, что мы снова сцепимся, то ли пытаясь что-то понять для себя.

— Ну, прямо муж… — Бабушка задумалась. — Но красив был, чертяка! Особенно когда вырядится. А уж меня любил… Замуж звал, умолял с ним остаться, говорил, я прирожденная шаманка… Образованный человек, между прочим, врач! Не полено кедровое! — Бабушка обиженно покосилась на меня, словно я что-то говорила плохое о дедушке.

Она погрузилась в воспоминания и даже полуприкрыла веки, и мне снова показалось, что она не следит за дорогой, но это, конечно, было не так. В какой-то момент бабушка резко крутанула руль, посигналила, а затем открыла окошко и рявкнула туда: «Sie haben Angst, Bitches!» После чего продолжила как ни в чем не бывало:

— Шаман потомственный, а учился в Ленинграде, между прочим. По-русски говорил прекрасно, книги читал. Лечиться к нему за пятьсот километров приезжали, народным депутатом был от округа. Орденов у него было…

— За лечение? — удивленно спросила Даша.

— За войну. — Бабушка покосилась на нее. — Он же фронтовик.

— А он жив? — спросила Даша.

Бабушка долго молчала, и я подумала, что она не станет отвечать. По крайней мере я ее об этом никогда не спрашивала. Но она ответила неохотно:

— Не знаю.

Тут уже удивилась я:

— И ты за все эти годы не поинтересовалась?

— Nein, — покачала головой бабушка.

— Почему же? — удивилась я.

Бабушка повернулась и ехидно смерила меня взглядом. Мне очень хотелось ее спросить, знала ли она про Кутузова, но глаза снова начало пощипывать, и я решила не поднимать эту тему.

Молчание нарушила Даша:

— Скажите, Гертруда Гавриловна, — бесцеремонно продолжала она, — а у вас… авария случилась?

— Нет, — покачала головой бабушка, — у меня не авария, у меня целая катастрофа была. Вертолет в сопку врезался. Где был позвоночник — теперь титановые пластинки.

— Расскажите? — нагло попросила Дарья. — Больно было?

— Вам, Дашенька, — сухо ответила бабушка, — этот опыт не пригодится. А больно было, да. Только уже потом — когда выяснилось, что инвалиды в России никому не нужны. Будь ты хоть трижды геолог и Герой труда. Ты много видела инвалидов в России, деточка?

— Вообще-то немного, — призналась Даша.

— Вот в Германии зато насмотришься на каждом шагу. Только не потому, что их здесь больше, а потому, что здесь они гуляют повсюду, а в России сидят по своим квартирам, к батареям прикованные, и гниют у телевизоров. Квартиру мне дали за заслуги! — возмущенно фыркнула она. — Была ли ты, Дашенька, в гостях у мамы Лениной, видела ли ту квартиру?

— Ну, — смутилась Даша, — по-моему, очень хорошая квартира, в хорошем доме. Внутри я не была, видела только этаж.

— Угу, — сказала бабушка совсем по-совиному, — угу. Вот именно — этаж. Какой этаж?

— Третий.

— Вот именно, третий. А дом без лифта. Это чтоб я глаза не мозолила. Послушайте меня, девочки: Германия — вот лучшая страна. Не только для инвалида и пенсионера, а и для молодых тоже! Не надумали еще переезжать?

— Спасибо, бабушка, — усмехнулась я, — опять ты за свое… Молодым тут совсем делать нечего.

— Не знаешь, а говоришь! — с горячностью подхватила бабушка. — Здесь и театры, и музеи, и весь мир объездить можно отсюда!

Зная бабушку, я не стала спорить — бесполезно.

— Нет, вы посмотрите, как он прижимается! — снова взорвалась бабушка и ударила по сигналу.

Я не успела опомниться, как она выхватила у меня из рук мой новенький смартфончик последней модели и выставила в открытое окно — я всерьез испугалась, что она его выкинет. Но она не выкинула, а просто подержала на ветру. На легковушку, так возмутившую бабушку, этот жест почему-то произвел неизгладимое впечатление — она отстала и съехала на самую медленную полосу.

— Die Pisser haben Schiess, — удовлетворенно объяснила бабушка. — Знают, что будет, если сфотографирую и в полицию отправлю.

Она вернула мне смартфончик. Я хмыкнула.

— А как вы сюда-то попали, в Германию? — не унималась Даша.

Бабушка пожала плечами.

— Сделала себе бумаги, что я поволжская немка. С именем мне повезло — Гертруда. Знала бы моя мать, когда мне это имя давала, она-то думала — герой труда сокращенно. Революционерка была, между прочим. Зимний брала с матросами.

Русский человек всегда движется в сторону кухни и там выпадает в осадок. Это закон. Как бы вы ни спланировали квартиру, сколько бы журнальных столиков, пуфиков и торшеров ни натаскали из икей, все равно ваши гости, едва сняв обувь, безошибочно направятся в кухню, останутся там на весь вечер и вдобавок примутся говорить о политике. Это тоже неизбежно.

Один мой знакомый диетолог считает, что виной тому генетическая память извечного русского голода, которая заставляет организм, попав в гости, искать кухню как источник еды. Это достаточно глупая гипотеза хотя бы потому, что в мировой истории русский народ никогда не был самым голодным.

Другой мой знакомый бард утверждает, что таков рефлекс советской интеллигенции — запираться на кухне от прослушки и шептаться про политику. Эта гипотеза тоже не выдерживает никакой критики хотя бы потому, что тогда интеллигентами придется считать все население России. Уже не говоря о том, что именно кухня со своими вентиляционными communication channels просто рождена для самых разных прослушек. Удобнее для установки прослушек может быть только сортир. Но в нем граждане России запираются говорить не о политике, а о любви.