Златая цепь времен - Валентин Иванов

Словом, рассуждения о литературе есть бесконечный клубок множества нитей. И весь этот груз сваливается на одну спину одного литератора, так как нет более полного одиночества, чем одиночество пишущего.

Возвращаюсь к Вашему письму. Человек всегда нуждался в исчерпывающем все вопросы мировоззрении, и всегда и в любом мировоззрении в любой философской системе очень большая часть ответов основывалась на предположениях, на допущениях, на доказательствах, не подтвержденных опытом. Нам непременно надо знать все, именно все, на меньшем мы не миримся, и это все каждодневно нужного нам знания всегда основано на условностях, а эти условности всегда отвечают уровню сегодняшних наших знаний, убеждений, предрассудков. Таков закон диалектики, и от него не уйдешь. Диалектически бесспорно, что через какой-то период наши потомки оглянутся на нас свысока, та часть из них, которая, задешево получив знания в школе, возомнит себя всезнающей. Ведь сегодняшний студент-биолог первого курса пренебрежительно похлопает по плечу и Гумбольдта, и Дарвина: эх, вы, старички, а ну, за парту!

Подлинный великомученик живописи Гоген под своим громадным панно сделал подпись: «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?»

Сетон-Томпсон, проникновеннейший, нежнейший ценитель Природы, передает молитву североамериканских индейцев: «Отец, мы бродим во мраке, отец, для нас все непонятно».

Пока будет жизнь, мы, люди, будем задавать себе эти вопросы и обязательно на них отвечать. Так что Вы не относитесь с пренебрежением к любому прошлому мировоззрению: над прошлым даже боги не властны — так говорили древние. Прошлое есть факт, и, как таковой, оно существует вне зависимости от нашего признания или не признания. Мне порой думается, что наиболее опасно для нас, людей, игнорирование факта. Мы ведь в таких случаях прячемся в словах, а факты идут своей чередой и давят нас, как слон муравья. Мне иногда кажется, что смелость мысли выше смелости физической. Так же как легче вынести мгновенный смертельный риск в бою, чем в своей повседневной жизни упорно, неотступно, каждодневно делать что-либо: ну, хотя бы осуществлять определенную линию в семейной жизни.

Мировоззрение, личность, общество, приспособление с его пределами, желание все знать, неустанная работа мысли, борьба за то, чтобы быть самим собой, — эти и все другие вещи были проблемой для человека задолго до Гомера. Причем не было дня, когда где-то и кто-то не провозглашал бы решение всех проблем и не давал бы ответа на все вопросы…

7.XI.1963

*

Дорогой Виталий Степанович, большое Вам спасибо за письмо.

Во-первых, насчет возможности встречи. Вы меня прямо-таки огорчаете, что я бонза, этакий метр? Доведется, встретимся, как два человека, и все тут, а уж коль будет экзамен, то не Вам, а мне, ибо Вы, к сожалению, хочешь не хочешь, а куда-то меня возвели, следовательно, есть мне откуда катиться.

Не помню, как я Вам писал об этих самых точках: «сверху», «снизу». А ведь вопрос этот капитальнейший! И если многие о нем не задумываются, если многим его и разрешать-то не к чему, то художник его по самому ходу своего художества обязан разрешить, и разрешает всегда, даже и в тех случаях, весьма частных, когда такой задачи перед собой не ставит и даже о ней не думает. А коль так, то без примеров не обойтись. Помните: у Пушкина в «Борисе» Пимен чем занимается? Безвестный, ничтожный в счете рангов житейских, он ведь царям приговоры выносит. Думает же, что записывает лишь виденное да слышанное. Какую же силищу имеет слово, а?

Художнику «высота» необходима, высота понимания и обозрения, которую он сам находит вне зависимости от того, солдат его герой или, к примеру, генерал.

О «Слове». Я убежден, что подобных и еще лучших произведений было много. В те годы не только у князей собирались библиотеки в тысячи томов. Греческие, латинские, в подлинниках и переводах, и много русских произведений. «Слово о полку Игореве» сохранилось не потому, что оно было лучшим, но случайно. По художественной своей значимости оно было одним из многих, никак не больше. Повторяю — «Слово», случайно дошедшее до нас, не было чудом, не было этаким «гостем из космоса». Лирика тех лет исчезла совсем.

Здесь надобен метод, применявшийся к древним костям: по зубу, куску челюсти и обломку берцовой кости восстановлено некое существо — питекантропус, синантропус и дриопитек и куча других. От древнейших акул — только зубы, по которым точно исчислены все размеры и пропорции. И так — до бесконечности.

Но у естественников есть методы, теория доказательства, у них наука. У словесников нет ничего. Естественник, найдя кость, доказывает, что был вид, подвид, семейство и прочее, ибо для него одна кость свидетельствует о существовании массы животных, имевших предшественников, современников, потомков. Словесники же способны считать, что «Слово» было одно, без литературной среды, без общества, без предшественников, без продолжателей, что оно, «Слово», подобно одному растению, выросшему из одного зерна, упавшего из пространства, давшего один плод, и после того умершего. Ибо у словесников из ничего бывает нечто, обращающееся в ничто.

Могу добавить из виденного: многие произведения XIX века, начала XX и наших дней либо совсем исчезли, либо уже сегодня сохранились как уникумы, в одном экземпляре.

Начал Вам письмо 7-го ноября, а сегодня 30-е. Поэтому добавлю к начатому.

Перед собой оправдываюсь тем, что за последнее время написал три большие главы — для будущей книги: если будет книга. Писал и все больше понимал, что поздно попадаю на нужную — для меня — зарубку.

Но зарубка — не здесь или здесь, не важно. Важно вот что: коль я рассуждаю, разговариваю, письмо Вам пишу или чего не делаю, то могу, обязан даже, с размаху судить, как совесть велит.

Но коль мы пишем нечто, претендующее на художественное произведение, тут надобно прекратить крики. Решительно прекратить! Кем-то говорилось, будто писатель обязан каждого героя своего любить. Любовей в мире без конца как много, каждый любит по-разному. Литера́тору же предписана не слащаво-мещанская любовь в завивочках, подкрасочках и прочих пошлостях, столь затоптанных штампами. А настоящая, проницательно-внимательная, без глупого пристрастия, без вульгарного осуждения.

Вы скажете: старые качели. Дескать, отгорел и погас спор о том, что в самом «дурном человеке» есть хорошие черты, литератору надо уметь «дозировать». Я не о том. И вообще, литератор не аптекарь. Ах, если бы он был аптекарь! Тогда уже давным-давно, задолго до нашего времени, литературу бы творили на химфармзаводах, а нам, в наше время, по мере знаний, осталось бы лишь переменить ингредиенты.

Ан нет, нужна эта особенная литераторская любовь. Понять того, кого Вы создаете. Нет, правильно Гоголь и его время называли литераторов также и сочинителями. Без кавычек.

Любить нужно каждого. Лошадь по ходу дела попалась — лошадь любите. Не пренебрегайте ни одной чертой, не отмахивайтесь, не презирайте. Ненависть настоящего писателя — тоже любовь. Войти в положение каждого, самого жалкого героя. Думаю, в этой литераторской любви есть единственное средство, чтобы читатель, во-первых, нашего героя запомнил. Очень важно, чтобы запомнил. Ибо коль уж запомнит, то и вцепится, то и начнет с героем нашим жить. Начнет понимать, чувствовать героя: любить, прощать или судить страшным судом.

После щедринских «Господ Головлевых» в каждой губернии нашли своего Иудушку. Умер Щедрин, эпоха изменилась, но до самой революции в каждой, повторяю, губернии к чьей-то фамилии цепляли Иудушку. Уж больно его Щедрин возлюбил, сросся с ним.

Кстати, о так называемых отрицательных героях тяжело писать, внутренне тяжело, давит душу: ибо трудна эта любовь. Зато и получались у больших писателей так называемые «отрицательные образы». Навечно. А мы вот больше пугаем, а читателю не страшно. Читатель иные наши страшные сцены читает вроде с удовольствием. Так же, как в газете интересно читать сообщения об уголовных делах…

Недавно я испытал ощущение благодарности к писателю и настоящую боль, что нет его и некому спасибо сказать. Один из знакомых в Симферополе купил изданный местным издательством двухтомник Александра Грина, и там я, с разрывом лет в сорок, перечел «Блистающий мир». Старая любовь не ржавеет. И золото — тоже.

7.XI.1963

*

…Хочется сказать Вам несколько слов по поводу грустной концовки Вашего письма. Не собираюсь впадать в нравоучения, ибо не умею, вопреки пословице, руками разводить чужую беду.

Вы заставили меня вспомнить слова одного моего друга, сибиряка, с которым виделся в его деревне в последний раз в 1940 году. Ему тогда было сильно за шестьдесят, но был он еще крепок телом и душой. Как-то он сказал о своих пяти старших, троих сыновьях и двух дочерях, уже давно к тому времени живших своими домами: «Мои все хорошо живут, кроме старшего Ивана. Но оно и понятно: у Ивана люди всегда во всем виноваты».