Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Меня сотрясает огромное «НЕТ». Откуда ей знать, что я чувствую? Откуда ей хоть что-то хоть о чем-то знать? Ничего она не знает. Не может знать. Она не может вот так вот врываться в мой самый большой секрет и пытаться разъяснить мне тут, что к чему. Убирайся, хочу прокричать я. Вон из моей комнаты! Вон из моей жизни. Вон из моих картин. Вон отовсюду! Возвращайся уже туда, откуда прибыла, и оставь меня в покое. Как можно лишать меня этого опыта даже прежде, чем я его получил? Я все это хочу сказать, но слова не идут. Я едва дышу.

Брайен тоже начал задыхаться, когда она вышла из комнаты. Он закрыл лицо руками, скрючился и все твердил: «О боже! О боже! О боже!» Мне очень хотелось, чтобы он сказал что-нибудь кроме этого «О боже!», но когда он заговорил, я передумал.

Я никогда никого в таком состоянии не видел. Брайен весь вспотел, начал ходить из стороны в сторону и дергать себя за волосы, словно хотел их все вырвать. Я думал, что он либо стены разнесет, либо меня уничтожит. Мне серьезно казалось, что он меня убьет.

– В моей старой школе, – сказал он, – в бейсбольной команде был один пацан. Про него думали, я не знаю… Видели, как он на один сайт заходил или типа того. – Наружу проступило его внутреннее лицо, завязанное узлом. – Его довели до того, что он не смог играть. Каждый день придумывали новую издевку. А однажды после уроков в пятницу заперли в чулане. – Брайен весь поежился, словно вспоминая, как это было, и я все понял. Тут я все понял. – Всю ночь и всю субботу… Крошечная темная страшная комнатушка без воздуха. Родители думали, что он уехал на матч в другом городе, а тренерам кто-то сказал, что он заболел, так что его никто даже не искал. Никто просто не знал, что его там закрыли. – Грудь у него ходила ходуном, и я вспомнил его слова о том, что сначала у него клаустрофобии не было, а потом появилась. – А он был хорош… наверное, лучший игрок в команде, ну, или мог бы им стать. А он даже ничего не сделал. Просто заходил на сайты, и кто-то прознал. Ты понимаешь это? Понимаешь, чем это может для меня обернуться? Для второго капитана? В следующем году я мечтаю стать капитаном, может, смогу школу закончить пораньше. Ни стипендии. Ничего. Эти люди не… – Брайен изображает пальцами кавычки, – продвинутые. Это не Северная Калифорния. Они не медитируют целыми сутками, не рисуют картинки… – Кинжал прямо в сердце. – А в чулане – жесть.

– Никто не узнает, – сказал я.

– Да как ты можешь говорить! Помнишь кузена того дебила Фрая, которого я прошлым летом чуть не оставил без головы, который еще на обезьяну похож? Его младший брат в моей школе учится. Я сначала думал, что это глюк. Они прямо точные копии. – Брайен облизал нижнюю губу. – А в тот день нас могли увидеть. Кто угодно, Ноа. Например, Фрай, и тогда… Я сначала об этом даже не подумал, я был настолько… – Он покачал головой. – Я не могу допустить, чтобы меня выгнали из команды. Не могу рисковать спортивной стипендией. У нас нет денег. А в этой школе учитель физики занимается астрофизикой… Я не могу этого допустить. Мне нужна стипендия, чтобы попасть в колледж. Страшно нужна.

Я стоял, Брайен подошел ко мне. Он дико покраснел, взгляд стал слишком напряженным, казалось, что в нем почти четыре метра роста, и я не понимал, что он собирается сделать – поцеловать меня или ударить. Брайен схватил меня за футболку, только на этот раз сжал ее в кулаке и произнес:

– С этим покончено. Так надо. Хорошо?

Я кивнул, и во мне в один миг нечто большое и яркое разбилось в ничто. Я почти не сомневаюсь, что то была моя душа.

– Ты во всем виновата! – едко говорю я матери.

– В чем, дорогой? – встревоженно спрашивает она.

– Во всем! Ты что, не видишь? Ты убила папу. Выгнала его, как прокаженного. Он тебя любит! Как ты думаешь, каково ему там одному в этом умирающем номере, где он вынужден дышать серым воздухом, есть застывшую пиццу и смотреть передачи про трубкозубов, пока ты тут готовишь деликатесы, наряжаешься, как в цирке, постоянно напеваешь и заставляешь солнце висеть над тобой, когда везде льет дождь? Как ты думаешь, каково ему? – Я вижу, что обидел ее, но мне плевать. Она заслужила. – Кто вообще знает, осталась ли у него душа цела благодаря тебе?

– Ты о чем? Я не понимаю.

– Может, ты растоптала ее в пыль, и теперь у него в груди пусто, и он стал как панцирь, в котором уже нет черепахи.

– Почему ты так говоришь? – спрашивает мама после паузы. – Ты так иногда себя чувствуешь?

– Я не про себя говорю. И знаешь, что еще? Ты никакая не особенная. Такая же, как все. Ты не паришь в воздухе, не ходишь через стены… И не сможешь этого никогда!

– Ноа?

– Я всегда верил, что тебя сюда занесло из какого-то классного места, но ты, как все. И ты больше не делаешь никого счастливым, как раньше. Все из-за тебя страдают.

– Ноа, ты закончил?

– Да, мама. – Я говорю это так, как будто само это слово червивое.

– Послушай. – Меня словно встряхивает от внезапной строгости ее голоса. – Я пришла не себя обсуждать, и не нас с папой. Об этом тоже сможем поговорить, честно, но не сейчас.

Если на нее не смотреть, она это бросит и исчезнет, и вместе с ней исчезнет и то, что она видела.

– Ты ничего не видела! – ору я, уже совершенно утратив контроль над собой. – Ребята так делают. Да. Целыми бейсбольными командами. Дрочат в кругу, вот как это называется, не знала? – Я роняю голову на руки и заливаю их слезами.

Мама встает, подходит ко мне, берет меня за подбородок, поворачивает к себе и серьезно смотрит мне в глаза.

– Послушай меня. Нужно очень много храбрости, чтобы быть собой, по-настоящему собой. Ты в этом всегда был достаточно смелый, и я молю бога, чтобы так это и оставалось. Ноа, это твоя главная задача. Не забывай об этом.

На следующее утро я подскакиваю на рассвете в полнейшей отчаянной панике. Нельзя допустить, чтобы мама сказала папе. Надо заставить ее поклясться. У меня после четырнадцати лет жизни появился отец, и мне это нравится. Просто ужасно нравится. Он наконец начал считать, что я полноценный работающий зонтик.

Я крадусь по темному дому, словно вор. На кухне пусто. Я на цыпочках подхожу к маминой спальне, сажусь, прислонив ухо к двери, и жду, когда она зашевелится. Возможно, она уже рассказала папе, хотя вчера она ушла от меня поздно. Неужели она может еще больше испортить мне жизнь? Сначала сломала мои отношения с Брайеном. А теперь сделает то же самое еще и с папой.

Я снова засыпаю, касаясь губами губ Брайена, его руки у меня на груди, потом во всех остальных местах, и вдруг я подскакиваю от маминого голоса. Я стряхиваю с себя фантомные объятия. Она, наверное, по телефону разговаривает. Я складываю руки вокруг уха и прижимаюсь к двери – это работает на самом-то деле? Да. Так лучше слышно. Голос у нее напряженный, она теперь так с папой разговаривает.

– Нам надо увидеться, – говорит мама. – Срочно. Я всю ночь не спала и думала. Вчера кое-что случилось с Ноа. – Она собирается ему рассказать! Я так и знал. Наверное, теперь говорит папа, потому что она смолкает, а потом продолжает. – Ладно, но не в студии, а у деревянной птицы. Да, через час идеально. – Мне кажется, она у него в отеле еще не бывала. Просто бросила его там гнить.

Я стучу и распахиваю дверь, услышав «входи». На маме персиковый халат, она прижимает телефон к груди. Вокруг глаз размазана тушь, как будто она всю ночь проплакала. Из-за меня? У меня скручивает живот. Она не хочет, чтобы ее сын был геем? Никто этого не хочет, даже такие непредвзятые люди, как она. Лицо ее так изменилось, словно она за одну ночь состарилась на сотни лет. Что я с ней сделал! Ее разочарованная кожа висит на разочарованных костях. А то, что она сказала вчера, – это просто чтобы меня успокоить?

– Доброе утро, любимый, – фальшивым голосом говорит мама. Бросает телефон на кровать и подходит к окну, раздвигает шторы. Солнце едва проснулось. Утро серое, неприглядное. Мне, не знаю почему, приходит мысль переломать себе пальцы. По одному. У нее на глазах.

– Ты куда собираешься? – еле выдавливаю я.

– У меня встреча с врачом. – Вот вруха! И так легко это у нее выходит. Она, может, вообще всю жизнь меня обманывала? – А как ты узнал, что я куда-то иду?

Ноа, придумай что-нибудь.

– Я предположил, потому что ты не взялась с утра что-нибудь печь.

Срабатывает. Мама улыбается. Она подходит к туалетному столику и усаживается перед зеркалом. Рядом с серебряной расческой лицом вниз лежит биография Кандинского, которую она читает. Она принимается втирать крем в кожу вокруг глаз, потом берет вату и стирает тьму.

(ПОРТРЕТ: Мама меняет одно лицо на другое.) Закончив краситься, она закалывает волосы, а потом, передумав, снова распускает, берется за расческу.

– Я попозже испеку красный бархатный торт… – Я выпадаю. Мне просто надо это сказать. Я к тому же специалист что-нибудь ляпнуть. Почему сейчас не удается выдавить из себя ни слова?