Центр не удержать - Брайан Стэблфорд

Сейчас я заберу вас в самое сердце компьютерного пространства Асгарда. Это путешествие не должно быть особенно опасным, но необходимо правильно оценивать врага — он может нанести ответный удар. Затем мы сделаем все возможное, чтобы вернуть вам привычный образ, и снова введем вас в игру. Хотя вы в какой то мере орудие в наших руках, мы постараемся сохранить в вас личность, ваше «я». Призываю вас к терпению. Сейчас мы должны идти, и по дороге постараюсь объяснить вам все так полно, как сочту возможным сообразно вашему пониманию.

С этими словами он простер вперед скрюченную, но сильную руку и высвободил меня из каменной хватки.

Я неистово желал обрести дар речи или хотя бы дать какой-то знак — я и так узнал предостаточно, дальнейшие объяснения будут излишними. А больше всего на свете мне хотелось спрашивать — не потому, что жаждал разъяснений, но потому, что хотел узнать — как много он собрался мне поведать. В конце концов он сказал, что был на стороне добра. Он старался вести себя как положительный герой, но откуда мне знать — заслуживает ли он доверия?

Ему-то было хорошо — превозносить мое мужество и долготерпение, которые я черпал в себе самом. И конечно, я хотел спасения Асгарда. Хотел, чтобы на всех уровнях была восстановлена энергия, чтобы все вернулось на круги своя. Но было уже столько обманов и предательства, что и этот шаг можно было рассматривать как умелый маскарад. Как я могу быть уверен, что они не хотят взорвать макромир к чертям?

Меня снова используют. Как посредника, не совсем понимающего расклад событий. Хотелось бы знать, что в конечном счете из меня не сделают жертвенного козла, который покорно топает на казнь, или, что еще хлеще, Иуду, ведущего на погибель моего двойника и его друзей.

Я хотел — но не мог быть уверенным. Нив чем.

Закончив свою речь, Нечто, присвоившее лицо покойного и оплаканного друга, сунуло мою горгонью голову под мышку и удалилось прочь среди всеобщего недоумения.

Мне снилось, что я окутан змеями, они скручиваются и свиваются вокруг тела, а их теплые полированные чешуи скользят по моей коже. Кольца не душат, как у удава, нет, просто сжимают и держат ласково, но крепко, надежно. Их глаза светятся в темноте, их головы касаются меня, и раздвоенные язычки ласкают мое лицо… пробуют его…

Потом сон ушел, и вернулся тот, прежний — сон Сотворения, в котором жизнь зарождалась в виде облаков газа, плывущих в межзвездном пространстве, а после изливалась в крошечные светящиеся колодцы — солнечные системы, находила ниши в плотной атмосфере газовых гигантов, в океане мировых вод.

Космос был офомен, и вся материя, находившаяся в нем, была всего лишь вихрем пыли, который несли беспечные энергетические ветры. Молекулы были столь ничтожны, что вся жизнь, все облако, носившееся во Вселенной, казалась тенью, призраком — бледным и невнятным. А потом пришло то, что приходило раньше, оно не было жизнью, напротив, оно угрожало ей, но я не мог постичь его сути.

Однако мое восприятие стало меняться, и безбрежное море звезд пропало из виду. Вместо этого перед взором проносились молекулы, занятые игрой-эволюцией, образующие все более и более сложные клетки, затем многоклеточные создания, усложнявшиеся с ходом времени. Теперь я понял узор жизни, ее структуру. Она простиралась в бескрайнем космосе. Она походила на дерево, раскинувшее свои ветви, внедрившее свои корни повсюду. Это дерево цвело и плодоносило там, где его ветви соприкасались с миром, где могли расцвести цветы и завязаться плоды. Я видел Землю как один плод, Тетру — как другой, галактики — как ветви. Плоды светились изнутри, а цветы пели, наполняя бесконечность ароматом.

Это дерево было домом для многих других сообществ, для других существ для птиц и лягушек, для насекомых и червей. И хотя многие из них всего лишь паразитировали на дереве, оставляя после себя следы разрушения, они не были опасны для его существования. Я знал, что изменения, приносимые ими, — всего лишь неизбежный ход времени, смерть и превращение, неизменное равновесие.

Но потом я заметил иной изъян на дереве — омертвение. Оно протягивало гибельные пальцы к цветам, лишая их красок, к плодам, высушивая их в уродливые рожки. Эта гниль принимала форму обитателей дерева, крошечных паразитов, и могла воспроизводить себе подобную псевдожизнь, нарушая равновесие и постоянство: либо уничтожала она, либо уничтожали ее. И другого выбора не существовало, касалось ли это целого дерева или частей его, пораженных напастью. И было еще много здоровых ветвей, на которых цветы поражали своей красотой, а плоды — изобилием, но много было таких, что уже ссохлись и почернели, и тех, где жизнь и смерть вели борьбу между собой. В конце концов судьба всего дерева была поставлена на карту, и от исхода каждой такой крошечной битвы зависела участь целого.

Тут я проснулся, смертельно уставший от сознания того, что все это происходило раньше и будет происходить снова и снова. Я уже не владел собственным мозгом, каждый раз, когда хрупкое сознание было потревожено, воображение — или же зловещая копия чуждой программы — отвоевывало пространство, силясь обрести владычество надо мной.

Но я пока был собой. Моя сущность была невредимой.

По крайней мере пока. Неизвестно было, сколько времени паразит сознания, похожий на квартиранта в мозгу Тульяра, будет мирно похрапывать, ожидая своего часа.

При других обстоятельствах я занялся бы тщательным анализом своих снов. Сейчас, едва открыв глаза, я столкнулся с проблемами посерьезнее.

Перво-наперво выяснилось, что кошмарный сон о змеях был отчасти в руку. Я был спеленут толстым клейким жгутом так, что напоминал окуклившуюся гусеницу. Из этого кокона торчала только голова. Я дернулся, стараясь освободиться, но руки были туго припеленуты к бокам. Пока я брыкался, выяснилось, что путы крепки, но тем не менее позволяют мне болтать ногами. Небольшое утешение знать, что тебя подвесили вверх головой, но и то ладно в этой веселенькой истории. Не говоря уж о том, что вообще остался в живых.

Я попытался подвигать пальцами. Безуспешно. Огнемет я наверняка потерял, даже не узнав — довелось мне выстрелить или нет.

Огонек на шлеме все еще работал, можно было покрутить головой и осветить сумрачные окрестности. Выяснилось, что я подвешен в какой-то камере, в толще серых, лишенных листвы ветвей. Поверхность казалась сферической, но по стене шли утолщения, жесткие на вид, словно покрытые засохшим клеем, который тут и там собирался в капли, застывшие прямо перед падением.

Нижняя часть сферы была завалена чем-то большим и белым — точь-в-точь мячи для регби длиной в метр и толщиной в рост человека. Куча кое-где была покрыта слизью. Они выглядели как яйца гигантских насекомых, а при мысли о том, что за отпрыски должны появиться из них на свет, меня передернуло.